— А потом?

— Потом? Боже мой, Деон, но это же будущее медицины! Ты же знаешь, что некоторые болезни связаны с аномалией хромосомного ряда. Ну, значит, остается установить, почему это происходит и как это предотвратить, если возможно.

— Многого хочешь!

— Пожалуй. Но кто знает? Помнишь, как это в Библии: «…Ибо я Господь, Бог твой. Бог-ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого колена». — Филипп внимательно посмотрел на Деона. — Я всегда считал, что это несправедливо, — сказал он.

Деон сделал неопределенный жест.

— Ну…

Филипп ждал, вежливо наклонив голову, весь внимание, что он скажет, и, не дождавшись ответа, показал на микроскоп.

— А ведь здесь весь секрет, почему у тебя белая кожа, а у меня коричневая, почему я не могу пить в ваших барах, есть в ваших ресторанах, купаться у ваших пляжей. Всего лишь из-за иного положения какой-нибудь одной из сотен тысяч молекул в этих хромосомах. Всего лишь из-за нее.

Деон посмотрел на него и отвел глаза.

— Это глупо, — произнес он.

Его встревожил этот внезапный взрыв. Он не мог припомнить, чтобы Филипп когда-нибудь прежде говорил о цвете своей кожи, чтобы он настолько дал волю своим чувствам.

Филипп усмехнулся.

— Извини. Я привел тебя сюда не для того, чтобы ты слушал мои речи. Так я возьму кровь?

— Бери, конечно.

Деон снял пиджак, закатал рукав и, сжав в кулак правую руку, напряг бицепс, чтобы обозначилась вена. Филипп уже приготовил шприц.

— Придется потерпеть…

— …как сказал епископ одной актрисе, — докончил Деон, и оба рассмеялись.

Деон смотрел, как темная кровь наполняет шприц.

— Что ты думаешь делать дальше, после этой больницы? — спросил он с искренним интересом. — Насколько я понял, ты все-таки решил ехать за океан?

Филипп ловко извлек иглу, прижал ватку к месту укола и показал жестом, чтобы Деон согнул руку в локте. Потом начал сливать кровь из шприца в пробирку. Его лицо было замкнутым и настороженным.

— Тут у меня впереди нет ничего.

— Да, пожалуй.

— Ничего — даже надежды.

Деон принялся внимательно осматривать след укола, проверяя, перестала ли ранка кровоточить. Почему-то сегодня ему не хотелось спорить или даже обсуждать отвлеченные проблемы. Он желал только одного: чтобы его оставили в покое.

Но такая ранка не могла отвлечь внимание Филиппа.

— Удивительно, как мне вообще позволяют рассматривать клетки белых, — сказал Филипп, криво улыбнувшись. — Ты знаешь доктора Раджапа?

— Индиец на патологического отделения?

— Да. Старший врач-диагност. На днях он показывал мне, как замораживают срезы, и тут ему принесли биопсию из груди белой женщины. Хирурги в операционной ждали его заключения. Другими словами, от него зависело, что им делать дальше — удалять грудь и грудные мышцы или нет. Решение зависело от него, но допустить его в палату, чтобы он пальпировал опухоль, — ну что вы!

Деон покачал головой и отвернулся.

— Действительно глупо.

Он не знал, что говорить. Гнев Филиппа был справедлив, но что толку? Можно ли словами одолеть предрассудки? Не исключено. Но не исключено и другое: слова служат отпущением грехов. Почему Филипп сорвался именно сейчас?

Он вдруг улыбнулся.

— А помнишь, как мы вместе занимались пальпацией груди?

— Что?

— А на чердаке? В сарае, где стригли овец?

Холодная замкнутость исчезла с лица Филиппа, и он улыбнулся в ответ.

— Да, да, я и забыл совсем.

Они еще посмеялись этому воспоминанию, немножко стесняясь, немножко стыдясь.

Деон не мог точно вспомнить, когда это было. Но, во всяком случае, уже после того, как он пошел в школу, и до того, как погиб отец Филиппа, Пит Дэвидс, когда грузовик с шерстью, который он вел, опрокинулся по дороге на станцию в Бофорт-Уэст. Конечно, до, потому что сразу после его смерти Филипп с матерью и уехали с фермы в Кейптаун. Следовательно, ему тогда было лет восемь-девять, а Филиппу около десяти. Филипп собирал цветных девочек из хижин за айвовой аллеей, где жили работники, и уводил их на чердак сарая.

Они шли, весело хихикая. Деон и Филипп, в роли врачей, рассаживали их в ряд, приказывали снять рваные рубашонки, а потом по очереди осматривали.

Из ящиков была сооружена кушетка, точь-в-точь как в кабинете у врача, а Филипп смастерил стетоскоп из жестянки из-под гуталина и кусочков электрического шнура. Были у них и «хирургические» ножи, позаимствованные в шкафу на кухне. Но стоило кому-нибудь взять нож в руки, как девчонки сразу разбегались.

Запах чердачной пыли, сальной шерсти, овечьего навоза, пота и мешковины навсегда остался в памяти Деона ароматом первых мальчишеских попыток познать запретное.

Они знали, что делают плохо, решил он теперь, припоминая все это: едва обозначившиеся смуглые груди девочек в сумрачном свете чердака и свои собственные белые руки, исследующие секреты природы. Вернее, не знали, а просто чувствовали, что нарушают какие-то запреты. А то зачем бы они забирались играть в докторов на чердак, подальше от глаз взрослых? Но странное волнение, которое возбуждала эта игра, оставалось им непонятным. Эти игры раз и навсегда кончились в тот день, Когда отец зашел однажды в овечий сарай, услышал на чердаке смешки и тихонько поднялся посмотреть, что там происходит. Пожалуй, другой такой трепки отец ему ни раньше, ни позже не задавал. Филиппу и вовсе досталось дважды: от отца Деона ремнем тут же, на чердаке, да еще вечером от своего отца в хижине за айвовой аллеей.

— Нехороший ты человек! — сказал Филипп, укоризненно покачивая головой.

— Ты тоже не ангелочек.

— А знаешь что? — вдруг спросил Филипп уже серьезно. — По-моему, я тебе никогда не говорил, но только эта игра в докторов, которую ты придумал…

— Погоди-ка! Помнится, это была твоя идея.

— Ну, кто бы ее ни придумал, а именно она внушила мне мысль стать врачом. Я ведь хранил этот стетоскоп из жестянки от сапожного крема. Долго хранил.

— Несмотря на порку, которую задал нам отец?

Филипп скорчил гримасу.

— Да ремнем он орудовал мастерски. Но я все равно решил стать настоящим врачом. Помню, тогда еще твоя мама заболела, к доктор из города…. Как его фамилия?

— Кажется, Стейн.

— Верно, доктор Стейн. Помню, как он приехал на ферму, и даже твой отец перед ним заискивал. «Конечно, доктор Стейн», «Как скажете, доктор Стейн». Вот и я подумал, — добавил он быстро, с некоторым смущением, — как будет хорошо, если люди вроде твоего отца станут называть меня «доктор Дэвидс». А ты почему решил заняться медициной?

Деон пожал плечами.

— Не знаю даже. В школе мне хорошо давались точные науки, и директор посоветовал, чтобы я шел на медицинский. Он поговорил с отцом, и, поскольку Бот учился в сельскохозяйственном и ферма должна была перейти к нему, старик согласился, хотя, конечно, предпочел бы, чтобы я поехал учиться в Преторию.

Филипп улыбнулся.

— Наверное.

Они замолчали, и каждый задумался о своем.

В первое мгновение Деон испугался за отца. Слава богу, думал он, что отец здесь, в клинике. Слава богу, что не на ферме. Если он узнает, это его убьет.

Эта мысль сверлила мозг, как тупая боль, с той самой минуты, когда ему в десять вечера позвонила плачущая Лизелотта. Он долго не мог ничего понять из ее истерических всхлипываний. Сначала у него создалось впечатление, что Бот попал в автомобильную катастрофу. В конце концов он заговорил с ней властно и строго, немного успокоил ее и сумел вытянуть что-то связное. Вот тут его и охватил холодный ужас: брата забрали в полицию, отец не должен об этом знать.

Он добился у ошеломленного директора клиники отпуска по семейным обстоятельствам и всю ночь провел за рулем.

А утром он был потрясен еще больше, когда увидел Бота, который, еле волоча ноги, вошел в зал суда вместе с пьянчужками, наркоманами и участниками поножовщины. У него был затравленный вид, словно он все время ждал, что на него обрушатся удары, а с губ не сходила жалкая кривая улыбка. Он словно извинялся за то, что он здесь, что дышит, что отбрасывает тень, что существует. Казалось, у него есть только одно желание: съежиться, стать незаметным, исчезнуть.