Они промчались через Клифтон, Кэмпс-бей, Бэковен и теперь катили по пустынной прибрежной дороге. Куда, к черту, ее все-таки несет? Но он больше не спрашивал. Он довольствовался тем, что чувствовал рукой ее гибкое тело под шелковистой тканью блузки.

Пляшущие огни фар выхватили из темноты узкую кромку гравия на обочине, серые валуны и стволы деревьев. Она резко вывернула руль, подкатила под деревья, затормозила у самого обрыва и выключила зажигание.

Она сидела и смотрела на него.

— Ну? Понравилась езда?

Он засмеялся.

— Самый тихий аэроплан, на котором мне довелось летать.

Подчеркнуто выразительным жестом она выключила фары. Сначала он ничего не мог разглядеть в сплошной темноте, но минуту спустя глаза привыкли и стали различать знакомые очертания предметов и перспективу растворившегося в темноте ночи пространства. Он видел голову девушки и ее плечи, темным силуэтом вырисовывавшиеся на фоне ночного неба. Он наклонился и привлек ее к себе. Она не противилась.

Наконец он выпрямился, тяжело дыша.

— Знаешь, я люблю тебя, — произнес он неожиданно для самого себя.

Она решительным движением отодвинулась от него.

— И еще ты никогда не встречал такой девушки, и ты просто поражен моим колоссальным умом, и это единственное, что тебе во мне нравится. Слушай, давай кончай с этой чепухой. Хочешь переспать со мной, так и говори. И давай не распространяйся насчет всей этой чуши вроде «я люблю тебя» и так далее.

Деон смутился, однако (в глубине души он ведь и сам понимал, что она права) даже не попытался спорить. Да, конечно, это была просто фраза (и теперь, оглядываясь назад, можно сказать, не очень удачная), но в ней заключалась доля правды, и он огорчился, потому что Лиз не поверила ему. Что-то ведь толкнуло же его вернуться тогда к Хеймишу. Что-то не давало же ему покоя эти две недели. И ему досадно было, что она этого не почувствовала. Она сидела холодная и невозмутимая.

— Пошли пройдемся, — предложила она.

Теперь глаза его совсем свыклись с темнотой, и он увидел — они остановились на краю покатого склона, поросшего травой. Дальше островками возвышались деревья, за ними виднелся серпообразный изгиб берега, дальние края которого исчезали, растворяясь в ночи.

— Пошли.

Он выбрался из машины и открыл ей дверцу. Почти инстинктивно они свернули к откосу и побрели по траве к плавному изгибу берега вдали. Кончился склон, покрытый травой, и они почувствовали, как под ногами земля уходит вниз. Здесь берег опускался крутым обрывом. Деон так заботливо поддерживал девушку, помогая ей идти, словно маленький камешек под ногами мог нанести ей непоправимый вред.

Они вышли к воде, океан плескался у их ног, и песок был твердый после отлива, а мелкая тихая волна набегала и уходила, набегала и снова уходила.

Девушка сняла туфли и подождала, пока он тоже разуется. Они побрели по отмели. Вода слегка касалась ее стройных ног с узкой ступней, трепетала у тонких лодыжек, и она — совсем как ребенок — взвизгивала, когда накатывала холодная волна.

Похоже, она снова пришла в хорошее настроение, а может, подумал он с досадой, ей вообще нет до него дела и настроение у нее вовсе не портилось.

Так они шли, пока не попали в густую тень, падающую от нависших над водой скал, и Деон, поколебавшись, ваял ее за руку, а она посмотрела на него все с той же холодной насмешкой во взгляде.

А, какого черта в самом деле, сказал он себе, и, притянув ее, поцеловал. Она ответила неожиданно пылко и, когда он обнял ее, сама нашла его губы. Он мягким движением опустил ее на песок, готовый остановиться при первом же ее жесте, при малейшем сопротивлении. Она не сопротивлялась, и они снова нашли губы друг друга; поцелуй этот длился вечность, тело ее жаждало его, он это понял.

— Да, — сказала она. И снова: — Да.

Она дышала прерывисто и обжигала его своим дыханием. А потом обхватила его ногой и сама потянула на себя.

Элизабет и любовь предпочитала откровенную, без смущения, без суматохи. Это было частью жизни, тем, что доступно и приносит наслаждение, так к этому и следует относиться. Она не стеснялась ему потом напоминать об этом.

Она охотно, с удовольствием рассказывала о себе, о своем отношении к жизни, любви, ко всему на свете. Но все это была пустая болтовня. Она решительно ни к чему не относилась серьезно. Она все делала, по ее словам, «на зло» кому-то — кому неизвестно, всему миру. И Деон понимал: в этом она вся.

Он часто сравнивал ее с Триш. Триш тоже бывала необузданной и своенравной, но и в такие минуты где-то глубоко в ее душе таилась печаль, чувство одиночества.

«Единственное, чего я не выношу, — сказала как-то Элизабет, когда они лежали на его кровати в докторском бунгало, — это толстых рож. — Она презрительно скривила губы. — Да-с, толстых рож».

В ее устах это звучало как ругательство, и она клеймила этим словом все, что считала фальшивым или напыщенным, — особенно свою семью и тех, кто вел такой же образ жизни, как и она, данный им от рождения. Меткафы, рассказывала она, это не просто промышленные магнаты, это нетитулованное дворянство, хранители культурных традиций, великодушные эсквайры, четырехъединые в одном лице. Они держали псовую охоту, владели имениями, виноградниками, художественными галереями, ходили на премьеры. Она живет с ними и на их деньги, потому что слишком ленива и бесталанна (она говорила это про себя без тени жеманства и отмахивалась, когда он попытался ей возражать), но такое существование ей обрыдло.

Она ушла из школы в шестнадцать лет, потому что ученье ей до чертиков надоело, и упросила отца позволить ей поехать в Лондон, чтобы поступить в балетное училище, но и там она чуть не скисла со скуки и стала манекенщицей, ее фотографировали для разных журналов. («Тебя снимали нагой?» — подскочил Деон, но она лишь посмотрела на него своими чуть раскосыми глазами и сказала, как отрезала: «Если они были милы и мило просили, отчего же?») Однако родные прослышали об этом, и одного из ее строгих дядюшек попросили разыскать и вернуть заблудшее дитя, чтобы спасти от окончательного падения. Теперь у нее годовое содержание, автомобиль и разрешение от отца открыто пользоваться домом, хотя она и ее вторая по счету мачеха терпеть друг друга не могут. Если по-честному, она просто ждет, пока ей исполнится двадцать один год, потому что тогда она сможет пользоваться положенными на ее счет деньгами и вольна будет снова уехать куда душе угодно. Нет, не в Лондон и не на континент, это старо. На Дальний Восток, например. А пока будет мотаться по вечеринкам — на большее ее не хватает, да она и не ищет большего.

Деон выехал из Кейптауна достаточно рано, но сразу же за перевалом через Хекс-ривер «фольксваген» забарахлил, и он больше часа ждал в Лэйнгсбурге, пока механик в гараже нашел и устранил поломку. Потом он напоролся на что-то, когда проезжал через предместье для цветных у Бофорт-Уэста, и провозился, ставя запасное колесо под взглядами целой ватаги цветных мальчишек, зачарованно наблюдавших за ним — еще бы, белый человек, ругаясь на чем свет стоит и обливаясь потом, ковыряется с домкратом на самом пекле посреди дороги. В церковь он приехал в половине четвертого и, конечно, опоздал к началу венчания.

Пробираясь по проходу в поисках свободного места на задних скамьях, он со вздохом облегчения подумал, какое счастье, что он не согласился быть шафером у Бота. У него в запасе меньше суток: завтра в семь утра он должен свеженьким быть на дежурстве, а это значит, что придется уехать пораньше и всю ночь просидеть за рулем. Ничего не поделаешь: никто бы не понял, если б он решился взять да и не приехать на свадьбу родного брата.

Бот стоял точно аршин проглотил, прямой и чопорный, какой-то неуклюжий в своей новенькой, с иголочки, темной паре, внимая пастору с сосредоточенным видом. Лизелла выглядела хрупкой малышкой рядом с этим верзилой фермером, ее почти супругом. А они, наверное, по-своему счастливы, подумал Деон, наблюдая за братом и его невестой. Цены на шерсть, правда, упали, во в конце концов в перспективе у Бота одна из лучших ферм в округе. Работник он что надо, хороший хозяин и уже сейчас поговаривает о том, как расширить дело. Ему осталось лишь убедить отца в правоте своих замыслов, доказать, что он обеспечит доходы, даже если цены на шерсть не поднимутся. Хотя в одном из своих редких писем Деону он вынужден был призвать, что отец с трудом идет на уговоры, особенно после того, как Бот заикнулся, что поначалу здесь придется кое-что и вложить.