— Ну что ж, начнем.

Он прошел за перегородку мыть руки.

Сестра открыла дверь в коридор и громко, чтобы слышали все, объявила:

— Доктор начинает прием, мамаши. — Она ткнула пальцем в перепуганную молодую женщину, которая сидела в начале очереди. — Вы первая, мама. Поторапливайтесь. Давайте вашего ребенка.

Ко всем женщинам, пришедшим сюда, она обращалась одинаково: «мама» — и разговаривала со всеми ласково-снисходительным тоном, словно с нашалившими и не слишком понятливыми детьми. Она говорила только по-английски, и лишь немногие понимали ее, да и то с пятого на десятое. Но работала она быстро, умело — ребенок уже лежал на столе для осмотра, а мать (мать? Старшая сестренка, скорее всего, ей не было еще и шестнадцати. А может быть, и мать: они рано созревают и рано узнают жизнь в этих трущобах, лепящихся одна к другой) отстранена к стене. Сестра привычным движением распеленала ребенка, отстегнула булавки, скалывавшие ветошь, в которую он был укутан. Пеленки были в зелени.

Деон бросил взгляд на карточку: «Фамилия, имя: Маньяса, Бэби. Возраст: семь месяцев. Вес: семь фунтов восемь унций. Вес при рождении: прочерк. Температура: 40,5 °C. Питание: материнское молоко и маисовая каша. Жалобы: понос и периодическая рвота в течение двух последних недель. Кишечные выделения — на анализе».

Он перевел взгляд на то, что лежало перед ним на столе: крошечный младенец, усохший, как старичок. Полузакрытые веки скрывали ввалившиеся глаза, они закатились, проглядывали лишь белки. Темя не пульсирует, кожа на макушке провисла. Пульс неровный, учащенный. Губы и рот пересохли. Череп, обтянутый коричневой кожей как у мумии.

Живот у младенца был неестественно вздут, а тоненькие, как тростник, ручки и ножки не переставая били по воздуху. Он походил на беспомощного жука, повернутого мальчишками-озорниками на спинку и выбивавшегося из сил в попытках ухватиться за спасительную соломинку.

Какой-нибудь час, ну, два, а может быть, и всего-то несколько минут, и жизнь угаснет в нем.

Деон вдруг осознал, как срочно требуется его помощь — ему словно плеснули в лицо ледяной водой. Часы Бэби Маньясы были сочтены.

— Сестра, капельницу. Давайте введем ему немного жидкости.

Гастроэнтерит. В просторечии здесь это называется абрикосовая болезнь. Деон никогда не мог понять связи. В большинстве случаев причина оставалась невыясненной. Если ребенок нормально упитан, заболевание, как правило, проходит через несколько часов. У детей же из бедных семей, вечно голодных, картина болезни другая. Рвота и понос длятся долго, организм ребенка обезвоживается, теряет соли, наступает прогрессирующее оцепенение и снижается циркуляция крови. Гастроэнтерит занимал одно из первых мест по смертности среди детей цветных и черных.

— Пусть женщина подержит ему голову.

Около десяти процентов обезвоживания. Значит, нужно ввести по сто миллилитров на каждый килограмм веса 50-процентного физиологического раствора и 0,5 % глюкозы. Вес? Три килограмма. Значит, для возмещения потерянной жидкости надо ввести триста миллилитров.

Сестра провела машинкой для стрижки по головке ребенка, оставляя чистую дорожку среди удивительных, каких-то медно-пепельных завитков. Нащупала вену и оттянула кожу в этом месте, чтобы подвести вену к поверхности. Деон, успев насухо вытереть руки, обработал место антисептиком, а юная африканка смотрела на них пустым, отсутствующим взглядом. Он выбрал маленькую иглу. Ставить капельницу в головную вену всегда невероятно трудно. Кто-то из педиатров, рассказывают, так навострился на этом деле, что мог поставить иглу в биллиардный шар. Твердая рука — вот и весь секрет. А Деон вечно боялся, как бы рука не дрогнула, отсюда и эта проклятая неуверенность.

— Порядок, сестра. Давайте посмотрим, что тут можно сделать.

Он сел так, чтобы головка ребенка была под рукой, и, положив руку на стол, уперся в нее локтем другой. Вена — тонюсенькая, не толще нитки. Проколол кожу. Африканка отвернулась, хотя лицо по-прежнему ничего не выражало. Деон ввел иглу в вену под хорошим углом, нет, надо еще чуть наклонить. В тубу пошла темная венозная кровь.

Он улыбнулся, довольный одержанной победой.

— В яблочко! Сестра, а теперь давайте…

Но у нее уже была готова капельница, и она его ждала, а не он ее. Деон подсоединил капельницу.

— Вот так. Пускайте жидкость.

Оба смотрели в одну точку — на резервуар. Пошло. Деон закрепил иглу у вены пластырем, проверил, хорошо ли держится, и поднялся.

— На пятьдесят поставьте для начала. Я потом взгляну еще раз и скажу, какой режим выбрать.

Мать все еще держала головку ребенка, как ей велели.

— Что же вы раньше не пришли, чего ждали? — спросил он ее.

Он и сам не знал, зачем спрашивает. Что она может ответить? Тысячу причин назовет. Обращалась к частному доктору, но у нее нет таких денег; не было денег на дорогу; она не знала, что ребенок так серьезно болен; никто не сказал, куда обратиться. И так далее.

Впрочем, она ничего и не думала отвечать. Стояла и мурлыкала что-то монотонное, не разжимая губ, едва слышную колыбельную.

Он повернулся к сестре, но та уже распеленывала следующего ребенка.

— Эта женщина ела сегодня? Есть у нее еда? — спросил он. — Подумайте, нельзя ли что-нибудь для нее найти. Может, чашку чая, ну хлеба там? Пожалуйста.

— Прошу прощения, доктор, но больница не обеспечивает питанием матерей. Прошу прощения.

— Может, мне тогда и ей вводить глюкозу? — сказал он резко.

Та покачала головой.

— Я понимаю, доктор. Но таков порядок, прошу прощения.

Ночь продолжалась, и измерялась она не секундами, не минутами, не часами, а мучительными стонами, рвотой исходящих кровавым поносом и умирающих младенцев.

И работающего среди всего этого Деона упорно точила мысль, что настоящее сражение не здесь, а где-то еще. Здесь не больше как бои местного значения, оборона. Настоящий враг не гастроэнтерит. Настоящий, тот изощреннее и безжалостней, — это система, при которой людей держат в оковах лишь за то, что у них темный цвет кожи.

Ночь пришла и не уходила.

А потом, почти неожиданно, оказалось, что уже третий час.

Они принимали пациента за пациентом, а очереди, казалось, не будет конца; они заставляли себя не спешить, но работали в ритме, как игроки в хорошей команде, страхуя и поддерживая друг друга. Потом, когда очередь подходила к концу, приехали еще несколько пациентов, но эти — уже с последними автобусами, и стало ясно, что поток приостановился.

Деон даже подумал со вспыхнувшей вдруг надеждой, что еще не поздно вернуться на эту вечернику к Хеймишу. Неразумно, конечно: ведь утром он должен быть в больнице. Но ему просто необходимо вдохнуть запах вина — как противоядие этому отвратительному зловонию человеческих экскрементов.

Она еще там, интересно?

Сестра выглянула в дверь и объявила:

— Последний, доктор. — И сама вздохнула с облегчением.

Она была не так уж молода, и от этой работы у нее, наверно, чертовски ныли ноги.

Последней оказалась довольно молодая цветная женщина; голова ее была повязана шарфом, лицо, как у всех, растерянное, загнанное, в руках — закутанный в одеяло ребенок. Она топталась в дверях, и сестра поджала губы — только время отнимает!

— Проходите же, мама, — нетерпеливо произнесла она. — Проходите. — И взялась за край грязного рваного одеяла.

Полуторагодовалая девочка спала, положив головку на плечо матери. Как только развернули одеяло, она проснулась с пронзительным криком. Сестра хотела было взять ее, но она поджала ноги и судорожно обхватила мать за шею. Сестра оторвала ее решительным движением — вот еще какой вздор! — и положила на стол для осмотра. Девочка тут же стала вырываться. Не зная, что дальше делать, сестра растерянно повернулась к Деону.

— Что с вашим ребенком? — спросил Деон, обращаясь к матери.

Женщина пробормотала что-то неразборчивое.

— Что? — резко переспросил он.

— Она больная, — сказала женщина. И вдруг сама принялась рыдать. Опустилась на пол у стены и запричитала, как над покойником.