– Ой, какие забавные! – свесившись набок из крытой повозки, Най Фан оглядела солдат. – Бороденки длиннющие, ножки короткие...

– Только послушай, – она потянула Чай Шэн’а за локоть. – Какое-то «бава кабава» кричат. Так потешно!

– Насадят на штык тебя, будет потеха.

– Япошки мне нравятся. Я не люблю притесняющих люд черных псов[40], да и желтые псы из деревни мне тоже противны. Японцы другое, – Най Фан, скаля зубы, взглянула Чай Шэн’у в глаза.

Пусть жена и несла чепуху, но Чай Шэн не хотел ей перечить. У баб от рождения слабый, болезненный ум. Вот и лезет им в голову всякая дрянь. Удивляться здесь нечему.

После полудня два пьяных японских юнца, растолкав часовых, продрались из казармы на улицу. В их одурманенных хмелем пустых головах, вызревал дикий план. Оступаясь, икая, раскачиваясь, два солдата решили устроить особое соревнованье – кто больше убьет человек.

Первою жертвою стал продававший арбузы лоточник. Завидев японцев, он вышел навстречу с разрезанным красным арбузом в руках.

– Благородия! Вас мучит жажда? – лоточник с улыбкой подал им арбуз. – Вот попробуйте. Сладкий, и сочный, и с тонкою кожей. Коль вкус не понравится, денег не надо...

Увидев кривые ухмылки на лицах, учуяв дух пойла, услышав взрыв дикого смеха, он, бросив арбуз, попытался бежать, но один из японцев, что был попроворней, воткнул штык лоточнику в спину. Под крики и вопли толпившихся возле лотка покупателей гордый победой японец извлек из обмякшего тела измазанный кровью сверкающий штык и, открыв счет убитым, задрал палец верх, покачав перед носом соперника:

– Ичи![41]

Метя штыками во встречных, солдаты с винтовками наперевес мчались по наполнявшейся горьким беспомощным плачем и дикими криками улице. Меж двух гробов, на крылечке богато отделанной лавки японцы приметили нерасторопную, еле живую от страха брюхатую бабу. Смекнув, что зараз можно будет прикончить двоих человек, два солдаты в пылу состязанья стремглав поднялись по высоким ступенькам крыльца и почти одновременно, с радостным воплем вспороли раздутую плоть.

К ночи весть о резне докатилась до улицы Каменщиков. Взяв у старшего сына страницу вечерней газеты, У Лун стал разглядывать изображения жертв. На одной фотографии в луже запекшейся крови лежала какая-то тетка. Её бледноватый, вполне зрелый плод вполовину торчал из распоротого снизу-вверх живота. Оглядев задний план фотоснимка, У Лун различил очертания прямоугольных предметов. Неужто гробы? Он поплелся к жене, колдовавшей на кухне над супом из лотоса и красных ягод жужубы:

– А ну-ка, взгляни.

– Тебе нравиться, ты и смотри, – отшатнулась Ци Юнь. – Не терплю мертвецов. Мне от вида их тошно.

– А я говорю, посмотри! – У Лун мрачно таращился на неразборчивое, как в тумане, лицо мертвой бабы. – Вдруг это Най Фан.

Ци Юнь глянула на фотоснимок и вдруг побледнела.

– О, Небо! – заметив браслет на запястье убитой, Ци Юнь, тыча пальцем в его силуэт, затряслась мелкой дрожью. – Най Фан! В ней же плод рода Фэн. А они погубили его?!

Через день Чай Шэн вёз на тележках домой два окрашенных черною краскою гроба: большой, в нем лежали останки супруги, и маленький – с крошечным тельцем так и не увидевшего белый свет малыша. Мать Най Фан, усмотревшая в гибели дочери плод злонамеренных козней торгующей рисом семьи, отославшей брюхатую внуком невестку на верную гибель, не только заставила зятя отправить покойных в лабаз, но и требовала, дабы он горевал три положенных дня возле тел своих близких. Чай Шэн не перечил. С заплаканным, темным от горя лицом он шагал за двумя домовинами по неестественно шумным – на каждом углу громко спорили, сколь ж народу убили два пьяных японца – наполненным стайками обеспокоенных новым несчастьем людей переулкам. С мучительным гнетом на сердце Чай Шэн вспоминал их с Най Фан краткосрочную, полную ссор и скандалов семейную жизнь. Вспомнил, как с торжествующим тоном жена предсказала пол первенца. Вспомнил, как сам ядовито шутил, что её де насадят на штык. Чай Шэн горько качал головой. Он уверился, слово несет в себе яд, у него есть душа, и порой злая шутка действительно может стать явью.

Три дня не спадала жара. Хоть два гроба и были обложены льдом, пусть Ци Юнь и разбрызгала восемь флаконов «цветочной росы»[42], тяжкий дух разложенья наполнил весь дом. Засвидетельствовать посещеньем лабаза свои соболезнованья пожелали немногие. Соревнование пьяных солдат принесло в каждый дом запах смерти. Казалось, весь город справлял в эти летние дни погребальный обряд, и поэтому две домовины в лабазе Большого Гуся были зрелищем более чем заурядным.

Заткнув ноздри хлопком, Чай Шэн – как того добивалась семья убиенной жены – третий день неподвижно сидел между двух испускавших зловоние трупов. Усталый и сонный он тупо смотрел на зеленый браслет на запястье Най Фан – с каждым днем тот сильнее сжимал распухавшую, чуть синеватую руку. Чай Шэн вдруг услышал болезненный вздох. Это труп что ли стонет? Чай Шэн приподнял покрывающий голову мертвой супруги кусок белой ткани. Лицо темно синее, рот приоткрыт, меж зубов на пурпурном безмерно большом языке почерневшее семечко. Персик? А может быть слива. Поди разбери. Ясно только одно – этот плод был последнею пищей Най Фан.

– Это ты их убил, – возвратившись домой с похорон – наконец-то! – жены и ребенка, Чай Шэн отыскал в пустой зале причину трагедии. – Не отослал бы к мамаше рожать, так остались бы живы.

– Меня обвиняешь? – раскачиваясь в старом кресле-качалке, У Лун благодушно разглядывал сына.

– И вправду смешно, – У Лун, хлопнув ладонями по подлокотникам, смежил глаза. – На моих руках крови порядочно, но не Най Фан. «Заяц возле норы своей травку не щиплет». За пару лет в школе я это себе уяснил.

– Коль рожала бы дома, была бы жива. А я сына бы нянчил, – Чай Шэн поморгав с недосыпа глазами, зевнул и, разлегшись на стойке, нечленораздельно промолвил:

– Отец, ты жену мою с сыном убил.

– Хочешь счеты свести? – У Лун, вытащив маузер, взвесил его на ладони. – Я дам тебе пушку. Найди тех японцев и головы их принеси. Только духу-то хватит? Ты слышишь меня?

Чай Шэн громко храпел, уронив на прилавок тяжелую голову. Мать и дитя обрели погребенье на старом семейном погосте – теперь можно выспаться.

Город – одно непомерно большое, красивое кладбище. Ночью У Лун’у не раз приходила подобная мысль. Город создан, чтоб в нем умирали. Средь шумных извилистых улочек толпы людей исчезают как капельки влаги под солнцем. Их губят убийства, болезни, отчаянье, пули японцев... Ведь город – набитый деньгами и золотом, модной одеждой и царскими яствами гроб. Открывается крышка, и с дымом заводов и фабрик, с чарующим духом косметики, с запахом женского лона из недр домовины вовне вырывается сильная, хоть и незримая длань, чтоб, схватив свою жертву среди толчеи переулков, увлечь в ледяное бездонное чрево.

У Лун’у ночами мерещилась темная длань. Избегая ее приводящих в смятение прикосновений, он переносил пропитавшуюся липким потом подстилку из спальни на внутренний двор, со двора в полный рисом амбар. Здесь в хранилище лучше всего. Свернув красный бамбуковый мат, У Лун голым ложился на рис. Рис дарил ощущенье ни с чем не сравнимой прохлады. Рис всю его жизнь утешал и лелеял его. Уже поздно. Стучит колотушкою сторож на улице Каменщиков. Убаюкивает перестуком колес прибывающий в город состав. Вдалеке слышен слабый свиток отходящего от старой пристани судна. Всё в мире как прежде. Лишь я с каждым днем становлюсь всё слабей. Всё трудней с каждой ночью борьба с темной дланью. В глазах замелькала чреда прежде виденных им мертвецов. Всевозможные позы, различные судьбы, но общий исход. У Лун вдруг осознал, что единственный истинный страх его – смерть.