Говорили, У Лун’а посадят в тюрьму. И действительно, черный фургон полицейских подъехал однажды под вечер к лабазу Большого Гуся. Отряд стражей закона вломился в лабаз; у ворот, подбежав от соседних лавчонок, столпились зеваки, и вскоре на улицу Каменщиков полицейские вынесли… рис. По мешку за плечами у каждого стража. У Лун шел за ними, учтиво прижав руки к сердцу. Работники, что подтащили еще два мешка, помогли погрузить рис в машину. Фургон укатил.
– Что, сыграем в мацзян[09]? – крикнул двум кузнецам натиравший промежность У Лун. – Раз добро потерял, так свезти должно в кости.
В газетах потом написали, что восемь утопленных шлюх, как и сотни других горожан, были жертвами бомбардировки.
Надеясь поправить здоровье покоем терзаемый тайной болезнью У Лун как улитка сидел в своем доме. Спасаясь от летнего зноя, он дни напролет спал на старой циновке в тени высоченного вяза. В листве надрывались цикады, но члены семьи, опасаясь тревожить его чуткий сон, быстро взяли в привычку ходить через внутренний двор, выступая на кончиках пальцев.
У Лун спал вполглаза и день ото дня в полудреме внимал сонму призрачных звуков. Он слышал, как, ерзая в кресле-качалке, Чжи Юнь напевает похабную песенку, как тяжко прыгает вниз со стены, задевая циновку носками своих черных туфель, Крепыш, как на смертном одре сухо кашляет старый хозяин, как глухо трещит под напором хозяйского ногтя его левый глаз. Эти звуки никак не давали ему обрести вожделенный покой, умножая немыслимый зуд, что был много болезненней прежних увечий. Он злился на лекарей, подозревая, что их предписания лишь отягчают ход тайной болезни, и вскоре, решив самосильно лечить свой недуг, разогнал самохвалов-целителей.
Взять семена подорожника, лист лопуха, измельчить, разогреть, закрепить клейким пластырем – так исцеляли гниющие язвы в селении Кленов и Ив. Избегая глаз членов семьи, он стоял перед зеркалом в темной гостиной. Смешное до странности зрелище: сильные члены, прямой мускулистый живот и елда в красном пластыре. Тело обычное с виду, но столько изъянов: потерян один зоркий глаз, гибкий палец и, может быть, в муках постыдной болезни он вскоре утратит всю плоть. Совладав с болью в сердце, У Лун осознал непростительный промах. В душе он всегда ненавидел и город, и здешнюю жизнь, но он сросся с ней телом, не смог устоять перед морем соблазнов. Не бабы сгубили его, но его же мечты.
– Бесполезно, – Ци Юнь, появившись в дверях с разрисованным веером из тростника, сдвинув брови, скользнула зрачками по телу У Лун’а. – Ничем не излечишь постыдную хворь. Я давно говорила, другим твою черствую жизнь не сгубить. Сам себя ты погубишь.
– Всё правильно, старая ведьма, – чуть слышно ответил У Лун. – Ты ведь ждешь не дождешься, когда придет срок хоронить.
– Я не буду тебя хоронить, – Ци Юнь с невозмутимым лицом подняла вверх бамбуковый полог окна. – И не вами мне быть похороненной. Я на тебя не надеюсь, тем более на сыновей. Как состарюсь, уйду в монастырь. Я землицы на кладбище там прикупила.
– А ты не глупа, – ухмыльнулся У Лун, – но и я не дурак. Помирать буду, тотчас уеду в селение Кленов и Ив. Почему? Вы же труп мой на клочья порвете. Пока я живой, вы боитесь меня. Кто же мертвого будет бояться?
Ци Юнь, не ответив, прихлопнула веером муху и вышла во двор. Сквозь раскрытое настежь окно проникали в гостиную нити седых паутинок, нестройное пенье сидевших на вязе цикад, плеск воды и по-прежнему знойный, хотя наступили вечерние сумерки, воздух. У Лун подошел к чуть прикрытому шторой окну. На дворе обливался с макушки до пят колченогий Ми Шэн. Рядом с ним мыла голову в медном тазу Сюэ Цяо – волнистые пряди ее сизо-черных волос колыхались в лохани как водоросли. Запинался, хрипел и опять начинал завывать мужской голос – Чай Шэн и Най Фан заводили в покое подаренный им граммофон. Вот семья, вот потомки мои, вот мой дом с той поры, как мне стукнуло двадцать. У Лун’у вдруг всё показалось чужим. Неужели вот эта семейная жизнь существует взаправду? Быть может, лабаз – это призрачный сон, а на деле есть только снедаемая страшным зудом елда? Ведь прошло столько лет. Я не прежний голодный и жалкий бродяга. Но новые боли терзают меня.
У Лун с горечью в сердце сомкнул свой единственный глаз, погружаясь в видения ночи. Объятый удушливым зноем он гнал прочь тревожные мысли, пытаясь расслышать в вечерней тиши перезвон бубенцов. Нет, он помнил, японская бомба разрушила старую пагоду, но чистый звон снова плыл в летнем небе. Вдали заревел паровозный гудок. Застучали по стыкам колеса.
Где бы он ни был, У Лун был в одном из вагонов состава. Его постоянно трясло и качало. Почувствовав приступ головокруженья, У Лун, покачнувшись, шагнул пару раз, подпирая руками тяжелую голову. Именно так, спотыкаясь от изнеможения, он пробирался когда-то в гружённый углём товарняк. Чтоб прийти поскорее в себя, У Лун хлопнул по бледным щекам. Соскочившие с десен тяжелые челюсти мягко обжали язык. У Лун вставил их пальцем на место и вдруг осознал, что их гладкий и теплый на ощупь металл – основное, пожалуй, его утешенье. «Как сон, словно дым», пролетели, рассеялись годы, а в нем всё течет кровь селения Кленов и Ив, как и прежде потеют средь знойного лета подмышки, и так же смердят извлеченные из зимних туфель ступни. Но теперь у него золотые блестящие зубы. Важнейшая, стало быть, в нем перемена. Его утешение.
День ото дня, вспоминая о несостоявшемся блуде на куче зерна, «словно птица при виде стрелка» содрогалась «от терний в спине» Сюэ Цяо. Ночным наважденьем мелькнувший визит Бао Ю был её пробужденьем, пленительной ямою и, провалившись в нее, Сюэ Цяо с тех пор созерцала из темной её глубины растравлявшее сердце желтушное небо. В лабазе повсюду таились грозящие бедами тени, но главной, смертельной угрозою был несомненно Чай Шэн. Среди летней жары Сюэ Цяо опять и опять обливалась колодезной свежей водой, тщась спасти хладнокровие в тщетных попытках измыслить какой-нибудь выход. Но ключ был в руках у Чай Шэн’а, и ей иногда так хотелось, чтоб тот навсегда сгинул средь толчеи переулка Сверчковых Сражений, где запросто могут всадить нож в живот.
Но Чай Шэн и не думал её отпускать. Как-то в полдень, когда Сюэ Цяо готовила овощи, тот с препротивным смешком объявился на кухне. Вот гибель моя. Посмеявшись, Чай Шэн в самом деле потребовал сотню монет. Ему нужно отдать долг по ставкам. Немедленно.
– Хочешь, чтоб я удавилась? – с трудом подавляя свой гнев, Сюэ Цяо с налившимся краской лицом умоляла Чай Шэн’а. – Хоть несколько дней обожди. Ты же знаешь, все деньги у мужа. Не даст столько мне ни с того, ни с сего.
– Так придумай чего-нибудь. Скажешь, что умер отец. Нужны денежки на погребение.
– Но он не умер! – вскипев, Сюэ Цяо немедленно сбавила голос, страшась, что в соседнем покое их склоку услышит Най Фан. – Мы родня, я и туфли пошила тебе: разве можно меня принуждать? Денег мне выдают лишь на рынок сходить. Где я сотню монет соберу? Загляни в кошелек, коль не веришь!
– Не хочешь платить, – оттолкнув ее руку, сжимавшую тонкий пустой кошелек, Чай Шэн медленным шагом направился к выходу. – Вправду твердят, что у баб волос долог, ум короток. Это не я принуждаю тебя. Ты меня вынуждаешь.
– Чай Шэн! – уронив кошелек, Сюэ Цяо помчалась вослед.
Ухватив его за руку, с обезображенным ужасом и нарочито кокетливой миной лицом Сюэ Цяо, подняв его влажную кисть, поместила ее на свои налитые высокие груди:
– Заместо монет, – ожидая ответа, она заглянула Чай Шэн’у в глаза. – Может это сойдет?
Тот недвижно стоял, одурело примяв ее грудь, но уже через миг, помотав головой, отстранил свою руку:
