– Спасибо, родная: добро сберегла. Как за всё это времечко моль не сожрала?

Смущенно хихикнув, Чжи Юнь одного за другим притянула к себе малышей, перечмокав их в щечки:

– А где же У Лун? Отчего нет на празднике папочки?

– А оттого, что издох! – заорала Ци Юнь.

У Лун нарочито откашлялся в южном покое, но в залу не вышел. И только когда зажгли лампу, отправив на кухню детей за «лапшой долголетья»[27], У Лун неохотно уселся за стол. Он ни разу не поднял глаза на Чжи Юнь, впрочем та, с головою уйдя в пересуды с сестрой, также не обращала на бывшего мужа вниманья. За круглым столом, наконец, воцарилось молчанье: с тяжелым сопеньем большая семья поглощала «лапшу долголетья» Ми Шэн’а. Побитый отцом, тот по-взрослому строил угрюмую мину. Ему десять лет, он ни капли не счастлив. Чай Шэн с Сяо Вань то и дело плескали отвар из тарелок на стол, Ци Юнь снова и снова его подтирала.

– Недавно видал Бао Ю, – вдруг промямлил, уткнувшись в тарелку, У Лун. – Он по улице шел: «человек на лицо, поведеньем собака».

Словесные перлы, со всей очевидностью, предназначались Чжи Юнь.

– Не похож он ни сколечко на досточтимого Лю: и походкой Крепыш, и осанкой... Осмелюсь сказать, это сын Крепыша.

Побледнев, поедая глазами блестящие губы У Лун’а, Чжи Юнь опустила тарелку на стол.

– Ты раскрой мне еще рот набитый дерьмом! – вдруг взревела она, плеснув прямо в лицо ему жирным отваром.

Не в силах понять, от чего разгорелся раздрай, дети плакали в голос. У Лун, сохраняя спокойствие, вытер лапшу с подбородка и щек:

– Испугалась? Не трусь: не пойду господину докладывать. Просто напомнить хотел: настоящей подделка не станет. Возьми хоть меня, я поддельный в лабазе. У Лун настоящий – в селении Кленов и Ив...

– В голове одна дурь у тебя, – прохрипела Чжи Юнь. – Не хочу больше слышать. Я в жизни достаточно горя хлебнула. Попробуешь мне навредить, не спущу.

С неприятным осадком в душе разбредались участники празднества. Дети ушли гонять обруч на улицу. Взяв красный чайник – его так любил помусолить в руках предыдущий владелец лабаза – отправился в кузню У Лун. С кузнецами он все эти годы поддерживал тесные связи, не знаясь опричь неотесанной братии молотобойцев ни с кем на всей улице Каменщиков.

– Можешь не возвращаться! До смерти торчи в этой чертовой кузне, – вослед раздраженно кричала Ци Юнь.

– Как терпела его эти годы? – вздыхала она, собирая тарелки с залитой отваром столешницы. – Глазом моргнуть не успела, Ми Шэн’у уже десять лет.

Перед зеркалом, смыв макияж, Чжи Юнь заново пудрила щеки. «Пунцовые губы, морозные зубы» – всё та же красотка. Лишь складки морщинок у краешков глаз выдавали в ней «желтый цветок после праздника»[28].

– Сколько мне лет? – Чжи Юнь ткнула накрашенным ногтем в свое отражение. – Вправду не помню. Поди, уже тридцать.

– Шестнадцать тебе, – потешалась Ци Юнь. – За троих мужиков еще выскочишь.

– Скучно. Быть бабой так скучно.

Чжи Юнь поплелась за сестрою на кухню и там заговорщицким тоном поведала ей, что в саду по ночам-де является призрак. Сама она с ним не встречалась, но слышала – слуги толкуют... Ци Юнь, отмывая посуду, не слишком внимательно слушала сбивчивый лепет сестрицы, покуда Чжи Юнь с побелевшим от страха лицом не поведала главное.

– Все говорят, этот призрак – Крепыш. Так не может быть, правда? Почтенный его в реку к рыбам отправил.

– А видел ли кто его труп? Вдруг, не умер тогда. Знать, теперь будет мстить. Ваш конец уже близок.

– Навряд ли, – Чжи Юнь покачала в ответ головой. – Хозяйство под корень ему отхватили. Тогда бы не умер, потом жить не смог. Без едлы ни один жить не сможет. Чай знаю я их, мужиков.

– Значит, призрак его. А не всё ли равно? – не скрывая злорадства, бурчала сквозь зубы Ци Юнь. – Ведь всю жизнь досточтимый бесчинствовал. Вот и расплата. Раз призрак явился, так будет несчастье. Такое несчастье, что «сгинет семья, домочадцы погибнут». Почто остальные мякиною сыты, а этот «дары гор и моря»[29]...

– Змеюка! – Чжи Юнь навела на сестру ненавидящий взгляд. – Досточтимого Лю ты семейство поносишь, а нас с Бао Ю не касается? Сгинет семья, мы с семьею погибнем. И ваша торговля заглохнет.

– Ты хочешь сказать, досточтимый – опора лабаза? – Ци Юнь, ядовито осклабившись, загромыхала тарелками. – Кучи дерьма он опора. Ему на тебя наплевать, а на нас и подавно. За «темною податью» хоть бы однажды Братву не прислал. Он не ведает, чья мы семья?

Не найдя, что ответить, Чжи Юнь потоптавшись на кухоньке, вышла на внутренний двор, оглядев потемневшее небо. Ей вспомнилась юность, прошедшая в этих стенах, и на сердце вдруг стало тоскливо и муторно. Не попрощавшись с сестрой, Чжи Юнь, взяв свою сумку, направилась к выходу. Сколько она, став Шестою женой досточтимого, не навещала лабаз, каждый раз уходила отсюда не в духе. Возможно, давнишняя ненависть так въелась в души сестер, что ее не отмыть и не счистить.

Ступив за ворота, Чжи Юнь, разглядев, что из ветхих дверей старой кузни выходит У Лун, отвернулась и сделала пару шагов, беззаботно болтая своей пестрой сумкой, как вдруг со спины долетел его крик:

– Берегись!

– Разорался чего? – обернувшись, Чжи Юнь окатила У Лун’а насмешливым взглядом. – Кого мне бояться?

У Лун, привалившись к стене, кривил губы в невнятной усмешке:

– Злых духов, кого же еще? Берегись Крепыша.

– Ты и есть мерзкий дух! – огрызнулась Чжи Юнь.

Она сбавила шаг, размышляя о том, как У Лун смог пронюхать про призрак. Незримая, полная роскоши жизнь за стенами дворца досточтимого Лю столь разнилась с убогими буднями улицы Каменщиков, что среди населявших её обывателей вечно ходили досужие сплетни. Одна эта мысль наполняла тщеславием сердце Чжи Юнь, и походка её с каждым новым шажком становилась бойчей и изящней. Протекшие годы внесли измененья в ряды окаймляющих улицу лавок, и их молодые работники, пялясь вослед семенившей по грязной, едва освещенной брусчатке красотке, не знали ни кто эта дама, ни что за скандальные слухи ее окружают.

Покрытый годами копившейся пылью покой служил детям излюбленным местом для пряток. Когда-то здесь жили их бабка и дед – над громоздким, из черного дерева шкафом висели два снимка. Давно пожелтевшие, в простеньких рамках они с высоты наблюдали за внуками. Те не застали хозяев лабаза в живых, и почившие предки казались им чем-то далеким и ненастоящим, а часто и вовсе пугающим.

Прячась однажды от брата с сестрой под кроватью покойного деда, Ми Шэн, дабы втиснуться глубже, уперся ладонью в покрытую плесенью стену, как вдруг на пол с грохотом выпал кирпич. Любопытный Ми Шэн сунул руку в дыру и извлек из стены небольшую шкатулку и тонкую книжицу.

Выбравшись из-под кровати, Ми Шэн первым делом открыл деревянную крышку. В потемках сырого покоя сверкнул яркий блеск золотых украшений. Ми Шэн, позвав брата с сестрой, показал им шкатулку:

– Вы знаете, что это? Золото! В прятки не будем играть: лучше золото в лавку снесем, на конфеты сменяем.

– На сколько конфет это можно сменять? – потянулся к шкатулке Чай Шэн.

– Да на целый мешок, – Ми Шэн сунул шкатулку за пазуху. – Вам половину отдам. Только мамке ни слова. И в лавку мы скрытно пойдем, чтобы мамка с отцом не узнали.

– А это чего? – Сяо Вань зашуршала книжонкой. – Здесь что-то написано.

Глянув на книжку, Ми Шэн отобрал у сестры ворох сшитых страниц и забросил его под кровать: