У Лун сплюнул на пол, поднялся, пошел, потирая ладони, к воротам и, выставив ногу во двор, обернулся, окинув Чжи Юнь беспощадным презрительным взглядом. Та с мертвенно бледным лицом выбиралась из кучи зерна, и с ее белоснежных телес лились зерна сверкающим ливнем. У Лун был единственным зрителем драмы. Стенанья Чжи Юнь, неспособные поколебать тяжкий камень его очерствевшего сердца, бессильно стихали в пространстве хранилища.
Внезапный удар приключился с владельцем лабаза Большого Гуся на глазах завсегдатаев бани. Хозяин, поднявшись из теплой воды, натирал тощий стан полотенцем.
– Вы гляньте, – сказал он кому-то из старых знакомых, – лишь кожа да кости. И это на мне весь лабаз...
Вдруг глаза его вспучились, рот искривился, и следом за капелькой мутной слюны на дощатый настил с гулким грохотом рухнуло сохлое тело. Пока доброхоты тащили его на руках от купален к лабазу, уже приобретший недуг недержанья хозяин успел окропить их одежды вонючей мочой.
Увидев, как папу заносят в торговую залу, Ци Юнь разрыдалась.
– Всё в чертовой бане торчал, – она топнула ножкой, – и глянь, до чего доплескался. А мне-то что делать?
Усаженный в кресло хозяин навел на Ци Юнь обреченный страдальческий взгляд.
– Я всю жизнь свою в поте лица, – застревавшие в глотке слова можно было с трудом разобрать. – Ныне вы обо мне позаботитесь.
Он не сводил глаз с прилавка. На старых засаленных счетах костяшки застыли, сложившись в число – пять десятков и восемь. Как раз его возраст. Хозяин подумал, что годы его сочтены, и цепляться за жизнь с телом, чахнущим день ото дня, больше нет ни малейшего смысла.
Дня через три прекративший торговлю лабаз вновь открыл свои двери. Но сонм покупателей больше не видел за стойкой согбенной фигуры: разбитый ударом хозяин весь день одиноко сидел в темноте своей спальни. С кухни порой доносился густой едкий запах.
– Лекарство, конечно, расширит сосуды, – заверил Ци Юнь прописавший отвар лекарь с улицы Каменщиков, – но само не излечит болезнь. Он ведь тело трудом истомил, сердце думами вымотал. «Душу съедающий пламень» легко до удара доводит. Ты понимаешь, о чём...
На гримасу Ци Юнь было страшно смотреть:
– Не пойму, что с семьей происходит. Чжи Юнь только жрет. Для отца все заботы закончились. А как же я? Мне до смерти тащить на себе этот драный лабаз?
Спальню хозяина переполнял тяжкий дух нечистот. Прикрываясь раздувшимся брюхом, Чжи Юнь обходила зловонный покой стороной, и одна лишь Ци Юнь что ни день «подтирала мочу, выносила дерьмище».
– Вся дрянь на меня. Что за чертова жизнь, – причитала она, отмывая родительский стан. – У меня не «шесть дланей с тремя головами».
– Ты на меня, видно, ропщешь, Ци Юнь, – испустил, сотрясаясь от резких толчков, мутноватые слезы хозяин. – А мне на кого? Мне на Небо роптать? Крах семьи уже близок. Я чувствую, «бедствия грозные над головой нависают». Ты старую вывеску, ту, что над входом, смени. Может этим отгоним несчастья.
Орудуя палкой с крюком, коротышка Ци Юнь не могла дотянуться до трепанной вывески. Надо скамью из лабаза тащить. Ци Юнь бросилась в зал и застыла на месте – за ней, ковыряясь изжеванной спичкой в зубах, наблюдал привалившийся к двери У Лун. Весь накопленный гнев разом хлынул наружу.
– Экою рожу, бездельник, нажрал, – сунув палец У Лун’у под нос, голосила Ци Юнь. – Видит, я измоталась – глазенки таращит как в театре. «Руки из золота, медные ноги». Пальцем бы хоть шевельнул.
Бросив спичку, У Лун быстрым шагом направился к выходу, прыгнул под самое небо и ловким движением сдернул полотнище «с тысячью дыр и мильоном отметин».
– Ну как, шевельнул? Так на сердце спокойней?
– Дерьма-то на горсть, а кряхтенья на гору. На, новую вешай! – с по-прежнему темным лицом Ци Юнь бросила в руки У Лун’а намотанный вкруг деревянного валика холст.
– Бесполезно, – У Лун с презабавной гримасой обнюхивал новую надпись. – Меняй, не меняй, а лабазу конец. Предсказатель давно это вычислил.
– Ждешь? – вопросила Ци Юнь, устремив на него ненавидящий взгляд. – Дожидаешься этого дня.
Приладив над входом холстину, У Лун, задрав голову, долго смотрел, как «бессильно трепещет» над улицей Каменщиков снежно-белая с черными знаками вывеска. Новая надпись – У Лун это понял каким-то чутьем – означала глубокие сдвиги в судьбине лабаза. Вложив пальцы в рот, он пронзительно свистнул.
Ци Юнь, натирая рукою косяк, тоже долго тянула вверх тощую шею. Весеннее солнышко пятнами бледных лучей освещало её изнуренное, с невразумительной миной лицо, на котором страдания прожитых лет сочетались с надеждой на «тутовый лес вместо синего моря». У Лун, возвращаясь в лабаз, налетел на Ци Юнь, ткнув локтем в её груди. Ци Юнь поняла, он нарочно:
– Скотина! Из каждого шага рад выгадать скотскую выгоду.
У Лун, сделав вид, что не слышит, убрался на внутренний двор.
Ему день ото дня всё трудней было сдерживать похоть. Полночные буйные страсти колючим плющом обвивали конечности юного тела, грозя стать в любое мгновенье помехой на трудном пути. Развалившись на цвета коричневой меди шелках, У Лун думал, насколько ж тускла и бесцветна была его прежняя жизнь в разнесчастном селении Кленов и Ив. Но всё изменилось, и кто я теперь? Я елда. С обнаженной блестящей головкой елда, что висит для прикрасы у входа в торговую залу. Никто ни читал его мыслей, не видел, как в юной душе океанским прибоем вздымаются и ниспадают валы похотливых страстей, не прознал, что под призрачным светом луны вызревает угроза лабазу.
Отягощенная плодом Чжи Юнь очень быстро приелась У Лун’у. Естественным ходом вещей целью похоти стала Ци Юнь. Как-то раз та застала неловкую сцену – забившийся в угол У Лун пускал слюни над малопристойного рода повязкой. Ци Юнь распахнула тяжелую створку, притиснув У Лун’а к стене:
– Хорошенько смотри, пес бесстыжий. Насмотришься, можешь сожрать эту дрянь.
Половина залитого краской лица показалась в щели меж стеною и дверью:
– Я просто смотрел: посмотреть не подсудное дело. Мне яйца за это откусишь?
Ци Юнь рассказала сестре, но та вместо того, чтоб сердиться, взялась хохотать:
– Тебя-то кто дернул развесить добро ненаглядное? Флаг что ли к празднику? А мужики, они все таковы: что видят, на то и кидаются.
Столь благодушный ответ озадачил Ци Юнь:
– Ну а совесть-то есть у него? А тебя не волнует? Он всё же твой муж.
Чжи Юнь, перестав ухмыляться, вцепилась в свой ноготь зубами:
– Что толку в волненьях? – огрызки пунцового ногтя один за другим облетали на ложе. – Я так перед ним виновата.
Ци Юнь отвернулась:
– Блевать меня тянет от вас.
С неуклюжим упорством У Лун продолжал домогаться Ци Юнь, отвергавшей с брезгливою миной его притязанья. Ночами, закрыв дверь на пару задвижек, Ци Юнь забывалась тревожною дремою и как-то раз пробудилась, услышав возню: всунув в щель длинный нож, У Лун резал задвижку. Увидев во тьме остриё Ци Юнь аж подскочила от страха. Безумная выходка больше пугала, чем злила. Ци Юнь заметалась по спальне, пытаясь найти чем бы выбить елозящий нож. Не желая тревожить больного отца, не решаясь будить любопытных соседей, она не кричала, стремясь незаметно от всех преподать наглой псине урок. Натолкнувшись в углу на известного рода горшок, Ци Юнь бросилась к двери:
– Входи же, скотина!
Ци Юнь распахнула тяжелую дверь. На крыльце истуканом застыл обнаженный У Лун. Бледный свет проглянувшей сквозь тучи луны омывал его члены.
– Входи, – стиснув зубы, Ци Юнь размахнулась горшком, обдав гостя его содержимым.
У Лун дико вскрикнул. Ударился оземь оброненный нож. Хлопнув дверью, Ци Юнь одурело смотрела, как в щель над порогом вливается смрадная жижа. Лишь в это мгновенье, прижавшись спиной к косяку, Ци Юнь стала трястись в горьком сдавленном плаче:
