— Я тоже, но вас помню.

— Давно это было.

— Не так уж давно, — заметил Паркер. — Вы ведь католик?

— Я оставил достаточно улик. Мое имя, например. Но мне надо идти, святой отец. Может быть, я зайду как-нибудь, и мы сможем поговорить о футболе.

— У вас усталый вид, Хэнраган.

— Мысли замучили. Но мне пора. Я сам найду дорогу.

Хэнраган повернулся и вышел в коридор, закрыв за собой дверь. Постоял там несколько секунд, вздохнул, повернулся и постучал в дверь.

— Войдите, — сказал Паркер.

Священник сидел за своим захламленным столом, вытирая лицо мятым полотенцем.

— Святой отец, — произнес Хэнраган, — я хочу исповедаться.

— Дайте мне несколько минут, чтобы принять душ и переодеться, и я встречу вас наверху, — сказал священник.

Хэнраган кивнул, вышел и закрыл за собой дверь. Церковь была по-прежнему пуста. Хэнраган шел по проходу и чувствовал дрожь в коленях — они так же дрожали, когда он мальчишкой исповедовался перед матерью. Хэнраган сел в заднем ряду и попытался привести свои мысли в порядок, но образы, имена, гнев, печаль накатывали волнами. Мертвая женщина, Морин, сыновья, Либерман, даже китаянка, с которой он познакомился прошлой ночью и которая — он был уверен — смотрела на него с пониманием, не обманувшись его грубостью.

Уильям Эдвард Хэнраган не исповедовался около двадцати лет. Он посмотрел на часы, которые шесть лет назад подарила ему на день рождения Морин. Он отдавал их в ремонт, даже когда в этом уже было мало смысла. Ожидание затягивалось. У Хэнрагана не было времени. Бродяга Жюль может улизнуть. Билл уже вставал, когда отец Паркер появился у алтаря в сутане и высоком воротничке. Он пробежал правой рукой от воротника до пояса и сказал:

— Вы видите меня в полном параде.

Хэнраган колебался.

— Господь ждет, — произнес Паркер.

Либерман начал с ломбарда «Золотые серьги» на Девон-стрит. Владелец ломбарда, кореец Пак — это имя носили девяносто процентов корейцев, встреченных Либерманом за всю жизнь, — заявил, что никогда не видел Жюля или видел так много людей, похожих на него, что не в силах отличить его от других. В любом случае сегодня никто похожий на Жюля не появлялся, чтобы заложить настольную лампу.

— Мне не нужны лампы, — сказал Пак. — Даже хорошие. Для них и места нет. Я беру любые вещи с золотом или серебром, беру электрические приборы, радиоприемники, часы, бритвы — всё в рабочем состоянии. А вот гитары больше не требуются. Может быть, у вас есть CD-плеер? Возьму сразу, даже с дефектом.

Либерман прошел по всей улице и ничего не нашел. Грубияна Иззи он приберег напоследок.

Грубияна Иззи он нашел на своем месте. Тот сидел на мягком стуле и читал книгу. Бледный, как мертвая Эстральда, низенький толстяк с клочком каштановых волос посреди лысой головы и очками на носу, Иззи напоминал умника из «Маппет-шоу»[22].

— Привет, Иззи, — обратился к нему Либерман, входя в магазин под звяканье дверного колокольчика. — Как поживаешь?

Иззи оторвался от книги и посмотрел на полицейского поверх очков.

— С тех пор как мы виделись в последний раз, мне успели поставить кардиостимулятор. Слышал об этой книге? — спросил Иззи, показывая Либерману обложку. — Г. Л. Менкен[23] написал.

— Слышал, что он антисемит и фанатик, — ответил Либерман.

— Эта новость тебя удивила? — спросил Иззи, который имел степени доктора философии и доктора богословия, полученные в Чикагском университете.

— Я не так много знаю о Менкене.

— Его переоценивают, хотя он действительно мог удачно ввернуть словечко. Впрочем — либерал до мозга костей. Я не удивился, даже напротив. Уж если Менкен мог стать антисемитом, то дверь в эту компанию открыта для любого. Никому нельзя доверять. Это еще и девиз моего бизнеса, благодаря которому, как ты можешь видеть, я добился столь впечатляющего успеха. Помнишь, когда ты был здесь в последний раз?

— Когда расследовал дело Хэнсфорда, — предположил Либерман.

— Дело… дело. Ты искал трубу для своего внука, — сказал Иззи, не вставая со стула. — Как, нашел?

— Нет, но он переключился на барабаны, а потом на фортепьяно.

Либерман стал рассматривать полку с губными гармошками, надежно запертую за толстым стеклом. В детстве у него была губная гармошка. Он научился играть «Тару» из «Унесенных ветром» и тем заработал полдоллара от своей впечатлительной матери, которая любила Эйба и «Метро-Голдуин-Майер» так же сильно, как Эйб любил «Кабс». Он перешел на хроматическую гармонику, когда в двадцать с небольшим стал работать по ночам в патрульной машине, и научился играть «Розовую вишню» и еще песню из фильма «Шейн»[24]. Напарник проявил терпимость, и Либерман совершенствовал свое искусство, но однажды ночью после вызова по делу о семейном насилии, вернувшись к машине, он не нашел там гармоники.

— Но сегодня ты ищешь не фортепьяно, — сказал Иззи. — Что же ты ищешь, кроме воспоминаний?

— Бездомного, известного как Бродяга Жюль.

— Лампа, — сказал Иззи.

— Это он! — воскликнул Либерман.

— Вон там, — сказал Иззи, показывая за тщательно запертую витрину с часами.

Либерман обошел витрину и оказался у покрытого черными пятнами столика. На нем стояла лампа, точную копию которой Эйб видел разбитой на полу в квартире Эстральды Вальдес.

— Это она. Рассказывай.

— Не так уж много ты от меня услышишь. — Иззи снял очки. — Приходит человек, держит эту лампу, как больного ребенка. И говорит мне, что лампа волшебная. Я принимаю в расчет его состояние и предлагаю ему два доллара, что явно на два доллара больше, чем ему предложил бы кто-угодно на много миль вокруг.

— Он говорил что-нибудь еще?

— Что собирается поведать свою историю Волшебнику.

— Бармену в «Бларни инн»?

— Можно было и так понять, но этот парень был сосредоточен на иных мирах.

— Я дам тебе три доллара за эту лампу.

— Пять, — возразил Иззи.

— Я могу забрать ее бесплатно как улику, — сказал Либерман. — Это краденое имущество.

— А я могу позвонить своему адвокату, — заявил Иззи, сверкнув очками.

— Из-за лампы, за которую ты заплатил два доллара?

— Из принципа.

— Четыре, — предложил Либерман.

— Компромисс — это нравственное поражение, — сказал Грубиян Иззи.

— Ладно, пять, — согласился Либерман, вынимая бумажник.

Иззи получил пять долларовых бумажек и дал Либерману ключ:

— Это от витрины, которую ты рассматривал, с гармошками. Возьми одну себе, это премия. Дается вместе с лампой.

Либерман открыл витрину, достал губную гармошку фирмы «Хонер», положил ее в карман, запер витрину и вернул ключ Грубияну Иззи.

— Жизнь, — сказал тот, — это серия странных и кажущихся бессмысленными историй. Смысл извлекается из соотношения истории, рассказчика и слушателя, причем у последнего — самая трудная задача.

Либерман взял лампу и направился к выходу.

— Я буду на связи, — пообещал он.

— Приходи, когда научишься играть «Дым попадает тебе в глаза», — сказал Иззи, возвращаясь к книге Менкена.

Бродяга Жюль был в то утро в «Бларни инн», но к тому моменту, когда там появился Либерман, уже давно ушел. Ему хватило меньше часа, чтобы пропить свои два доллара и двинуться в путь. Волшебник, субтильный бармен, помнил, что Жюль направился на восток по Чейз. Либерман поблагодарил его, вышел из бара и с максимальной скоростью, которую позволяли больные колени, пошел к своей машине.

За пять минут до этого Хэнраган подъехал к пляжу на Чейз-стрит. Бродяги Жюля там не оказалось. Хэнраган решил идти по Чейз на запад в слабой надежде найти Жюля или кого-то, кто мог быть знаком с таким человеком, как Бродяга Жюль. Не успел он пройти полквартала, как увидел идущего навстречу Жюля Ван Бибера. Тот также заметил Хэнрагана и мгновенно понял, что высокий ирландец — полицейский. Жюль, который обычно ходил не спеша, повернулся, побежал и попал прямо в руки Либерману, который тоже увидел Бродягу, когда ехал по Чейз-стрит в направлении озера. Либерман остановился и вышел из машины, чтобы подойти к нему, когда появился Хэнраган.