— У меня нет более интересных занятий.

— А я возьму на себя следующее дело, — пообещал Либерман.

— Будем решать проблемы по мере поступления, — сказал Хэнраган. — По мере поступления.

С того самого момента, как Эйб вошел в дом, было ясно, что у Бесс есть «тема» для разговора. «Тема» — то нечто более важное, чем «кое-что обсудить». За несколько часов до того, как выложить «тему» на кухонный стол, Бесс поджимала губы и улыбалась всему, что бы ни сказал Либерман — шла ли речь о треволнениях дня или о забавной сценке, подсмотренной у Мэйша. Он также знал, что «тема» будет клокотать у поверхности их субботнего разговора, пока не прозвучат последние благословения и Либерман не выпьет бокал вина.

Были и другие явные признаки, особенно для детектива с тридцатилетним опытом работы: темные волосы жены были коротко подстрижены, серый костюм тщательно выглажен, улыбка чуть более умильна, а разговор чуть более светский, чем обычно, — все это неопровержимо свидетельствовало о том, что «тема» наличествует.

Поверх пламени двух свечей на обеденном столе, накрытом их лучшей льняной скатертью, Бесс бросила на Либермана взгляд, который означал: «Приготовься».

Бесс была на пять лет моложе Эйба Либермана. В плохие дни она выглядела моложе его лет на пятнадцать. В хорошие — могла сойти за его дочь. Она была одного роста с мужем, стройная и темноволосая. Не красавица, но интересная женщина, думал Либерман, и Леди с большой буквы. Ее отец был мясником на Саут-Сайд, но вела она себя, как дочь банкира. И голосу ее завидовали телефонистки.

После того как Эйб произнес молитву над вином и отпил вместе с Бесс из чаши для кидуша[13], принадлежавшей ее отцу, она положила ему в тарелку щедрую порцию тушеного мяса и сказала:

— Мне нужно кое-что сказать тебе. Есть тема для разговора.

— Я внимательно слушаю, — отозвался Эйб, положив в рот кусок нежного мяса.

— Лайза и Тодд не ладят.

Либерман кивнул и налил себе полный бокал вина.

— Ты слушаешь меня? — сказала Бесс. — Лайза и Тодд не ладят.

— Я слышал, — ответил Либерман. — Это естественно.

— Это серьезно, — сказала Бесс.

С самого дня своего рождения единственная дочь Либерманов была, по мнению отца, «серьезной». Это был красивый ребенок, который интересовался всем на свете и редко смеялся во весь голос. Она слыла вундеркиндом в математической школе, у нее была только одна отметка «хорошо» среди остальных «отлично», и из-за этого «хорошо» она не могла уснуть, у нее болело сердце, она лила слезы и в конечном счете решила доказать учительнице, что та совершила ужасную ошибку. Лайза поступила в Чикагский университет на факультет биохимии, получив там стипендию. Она встретила серьезного молодого профессора античной литературы Тодда Кросуэлла, вышла за него замуж и родила двоих детей — Барри, который теперь приближался к возрасту бар-мицвы, и Мелиссу, которой вскоре должно было исполниться восемь. Барри и Мелисса, слава Богу, не были ни серьезными, ни вундеркиндами.

— В чем суть разногласий? — спросил Эйб, допивая свой первый бокал.

— Не говори так, — ответила Бесс, закрывая глаза.

— Это была попытка перейти на более легкий тон, прежде чем мы нырнем в глубины уныния, — пошутил Либерман. Он произнес тост за здоровье жены.

Бесс позволила себе чуть-чуть страдальчески улыбнуться.

— Извини, — сказал Либерман. — Так в чем проблема?

— Как обычно, — ответила Бесс, пожав плечами. — Ты не ешь лимскую фасоль. Это же твое любимое блюдо.

— Я поем лимскую фасоль, — отозвался Эйб, черпая ложкой сдобренную маслом фасоль. — Видишь, я ем. Что значит — «как обычно»? Он завел другую женщину? Он принимает наркотики? Он бьет ее?

— Ты слишком долго работаешь в полиции, — заметила Бесс.

Либерман серьезно поразмыслил над ее заявлением и принялся за второй бокал вина.

— Нет, — продолжала Бесс. — Он недостаточно зарабатывает. Она хочет снова пойти работать. Ну и все такое.

— Все такое, — повторил Либерман. Он отломил кусочек халы.

— Эйб, ты эхо или отец?

— Я слушаю, — сказал Либерман. — Я слушаю и макаю халу в чудесный соус. Видишь? Макаю халу, ем и пью хорошее вино. Я предвкушаю мирный вечер с моей женой. И жду, когда ты мне скажешь, что ты хочешь, чтобы я сделал.

— Поговори с ней, — попросила Бесс. — Она тебя послушает.

— Она не слушает меня, Бесс, — сказал Эйб. — Просто позволяет мне говорить. Принимает серьезный вид. А потом поступает по-своему. Такой она была в шесть лет. Такой и осталась, когда ей тридцать шесть.

— Тогда пусть она поговорит с тобой, — предложила Бесс.

— Это она всегда может сделать, — отозвался Эйб.

— Позвони ей, — попросила Бесс.

— Завтра, — сказал он с улыбкой, поднимая бокал за здоровье жены.

— Завтра может быть слишком поздно, — возразила Бесс. — Но если ты говоришь «завтра», пусть так и будет. Если ты слишком устал…

— Я говорю «завтра», — сказал Либерман.

— Что хочешь на десерт — рисовый пудинг или морковный пирог?

— На десерт я хочу тебя, — объявил он, смакуя вино.

— Посмотрим, что ты скажешь попозже, — сказала Бесс, качая головой.

— В таком случае, — сказал Либерман, — я буду и пудинг, и пирог.

О Лайзе и Тодде больше не говорили. Но Либерман знал, что если он не позвонит дочери на следующий день, то заплатит за это, встретив отпор в следующую ночь. «Тема» встанет между ними, как ухмыляющийся гном.

Они вместе помыли посуду, и Бесс перешла к другой теме, которую Либерман считал еще более неприятной, чем перспектива поговорить с дочерью о ее семейных проблемах.

— Ты подумал об этом? — спросила Бесс, вытирая тарелки.

— Об этом? О чем об этом? — поинтересовался Эйб, хотя прекрасно знал, о чем идет речь.

— О переезде, — ответила жена. — В Скоки. В симпатичную квартиру с одной спальней в кондоминиуме.

— Я полицейский, Бесс. Я должен жить в городе.

— Ты можешь уйти на пенсию — имеешь полное право. Вымой эту тарелку еще раз. Смотри, вот здесь. Это жир.

Он взял тарелку и погрузил ее в мыльную воду в раковине.

— Три года, — сказал Либерман. — Потом поговорим о пенсии.

— Наш район меняется, — заметила Бесс.

— Всё везде меняется. Скоки тоже меняется, — сказал он. — Мне нравится район, нравится дом. И куда мы поместим Барри и Мелиссу, когда они приедут погостить? Будем стелить спальные мешки на полу в гостиной?

Бесс и Эйб жили в доме с двумя спальнями на Джарвис-стрит почти тридцать лет. Они оба знали, что могут продать его за сумму, в восемь раз превышающую цену, за которую купили, и переехать в безопасный район, в новую квартиру с одной спальней в Скоки, да еще неплохие деньги останутся на поездку в Израиль — ее долго обсуждали, но Эйбу совсем не хотелось туда ехать. Либерман был уверен: рискни он сказать жене, что готов рассмотреть возможность переезда, она может и передумать. Большинство их друзей переехали из этого района, но многие еще остались. Когда он сдастся, она, возможно, откажется от этой идеи…

— Перемены пойдут нам на пользу, — сказала Бесс.

— У меня весь день перемены, — отозвался Эйб. Он домыл последнюю кастрюлю и потянулся за полотенцем, чтобы помочь Бесс вытереть то, что оставалось в сушилке. — Преступники занимаются тем, что все меняют. А мне нравится приходить домой, зная, что все по-прежнему, как всегда, ничего не изменилось.

— Мы еще поговорим об этом, — сказала Бесс. Она коснулась его щеки, он почувствовал сладкий запах от ее пальцев и подумал, что если она будет так упорно добиваться переезда, то в конце концов одержит победу. Оптимальная тактика для него — тактика проволочек.

В семь вечера они пришли в синагогу Мир Шавот на Калифорния-авеню, всего в четырех кварталах от их дома. Это было достаточно рано, чтобы занять хорошие места до начала субботней службы. Перед входом Бесс поправила кипу на кудрявых волосах Эйба. Она поздоровалась с Розенами, поднимавшимися по лестнице вслед за ними.