Государь любил запечатлевать мелкие события своей семейной жизни фотографическими снимками. Некоторые частные комнаты дворца были сплошь увешаны такими фотографическими снимками Целые альбомы были заполнены рядом снимков Наследника и Великих княжон в их повседневной обстановке. Спиридович и тут учел положение: научился фотографическому искусству и снимал членов Императорской семьи чуть ли не на полуофициальном положении «своего» фотографа.

Блестящую карьеру Спиридович начал с небольшого. В 1902 году его назначили на первую самостоятельную должность по политическому розыску в провинцию, в городок Таврии. Он был до этого времени офицером для

PoccuiK^^e мемуарах

поручений при Московском охранном отделении, где прошел практическую школу политического розыска при Зубатове, который, оценив блестящие служебные качества молодого жандармского поручика и его розыскной энтузиазм, выдвинул его на открывшуюся самостоятельную должность.

Как я уже упоминал, при Зубатове состоял некий чиновник Евстратий Павлович Медников. Человек простой, из мужичков, верный престолу и отечеству, способный и хитрый, себе на уме, Медников (попросту Евстрат) обожал Зубатова. В то же время он обожал и Спиридовича. По-видимому, Спиридович умел очаровывать нужных ему людей. Все это легко усмотреть из нескольких писем Медникова, написанных им Спиридовичу в период 1902-1905 годов и во время революции 1917 года, обнаруженных по обыску у последнего в квартире²⁹.

Письма эти начинаются с мая 1902 года, т.е. с того времени, когда А.И. Спиридович получил первую самостоятельную должность по политическому розыску на Юге России. Эти письма дышат неподдельной любовью и полны забот Медникова о Спиридовиче. В них он дает советы, рассказывает служебные новости, предупреждает о возможном появлении в Киеве наиболее опасных тогда и активных террористов: Гершуни, Мельникова и др.

После ареста Гершуни, произведенного Спиридовичем, Е.П. Медников посылает ему прямо восторженные письма. Когда секретный сотрудник ранит Спиридовича выстрелом из револьвера, то Евстрат выражает свои чувства столь горячо, что не остается сомнений в трогательной любви и преданности автора своему ученику, а затем талантливому начальнику розыска в Киеве.

Когда я сравниваю свои первые шаги по политическому розыску в Саратове, враждебную мне атмосферу, отсутствие каких-либо советов, с той атмосферой благожелательности и подсказанных указаний, что теперь видно из писем Е.П. Медникова, то могу только позавидовать Спиридовичу. Думаю, что и подбором состава служащих при заполнении вакансий в Киевском охранном отделении Евстрат не обидел Спиридовича: все это были служащие Московского охранного отделения.

Я имею основание полагать, что служба Спиридовича в Киеве была очень успешна. Два случая, оба относящиеся к делу политического розыска, отметили этот период его деятельности. Первый из них заключался в удачном аресте уже упоминавшегося мной Гершуни. В награду за это А.И. Спиридович, если не ошибаюсь, был произведен за отличие в чин

РоссияУ^^в мемуарах

подполковника. Другой случай, окончившийся для него тоже наградой (орден св. Владимира), заключался в том, что его же собственный сотрудник выстрелил в него, пробив пулей легкое навылет. Спирвдович долго болел, но оправился. После этого он уже не занимал должностей, связанных с непосредственным руководством по политическому розыску, и был переведен на службу по дворцовой охране.

А, собственно говоря, за что именно был награжден Спиридович орденом св. Владимира? Ответ может быть только таков: или в награду за перенесенные страдания, или за… неудачное руководство секретной агентурой, один из служащих в которой задумал его убить, в то время как у Спиридовича не оказалось налицо ни интуиции, дабы предвидеть намерение собственного же сотрудника, ни другой агентуры, достаточно осведомленной, дабы предупредить готовившееся покушение. В другом случае, позднее, а именно в 1911 году, в том же Киеве у того же Спиридовича не оказалось налицо ни той же необходимой всегда интуиции для понимания намерений и настроения Богрова, ни другой, осведомленной агентуры! Те же ошибки!

Какое отношение имел А.И. Спиридович к киевскому делу, т.е. убийству П.А. Столыпина, увидим из дальнейшего. Сам виновник киевской драмы, секретный сотрудник Киевского охранного отделения Богров, начал помогать политическому розыску в бурный период революционного подполья, где-то в Тамбовской губернии, если не ошибаюсь, в Борисоглебске. Тогда там сильно проявляли себя максималисты. Работа секретной агентуры в такого рода подпольных группах, как я уже упоминал, всегда сопряжена с огромным риском для сотрудника.

Руководители Богрова, вероятно, были далеко не искусные люди, и скоро в результате сотрудничества с ними его стали заподозревать в революционных кругах или, может быть, коситься на него. Его осведомленность стала понижаться, а вместе с тем понизилось или сильно сократилось и его денежное содержание. Богров же был любитель пожить. Денег ему не хватало. С другой стороны, он был сыном людей в своем кругу известных и сам был интеллигентом, кажется помощником присяжного поверенного. «Провалиться» или быть обнаруженным как секретный сотрудник полиции для Богрова означало гражданскую смерть.

Возможно, что этому первому руководителю Богрова желательно было прежде всего отличиться, произвести возможно большее количество ликвидаций в местном подполье. Возможно, что такой себялюбивый чин и не удосужился подумать, что он имеет дело с живыми людьми, и что он смотрел на них только как на ступени в своей служебной карьере. Такие руко-

Р ия\^в мемуарах

водители политического розыска у нас были, и они часто делали карьеру. Эти ловкачи преимущественно стремились к тому, чтобы после своего назначения на какую-нибудь розыскную должность начать косить направо и налево, не считаясь ни с чем. Они обычно губили много секретных сотрудников и в результате своего фейерверка, конечно хватавшего ненадолго, передвигались на новое и, возможно, лучшее место. Самое трудное для руководителя политическим розыском дело было с успехом продержаться на одной и той же должности. Этого именно многие из «ловкачей» розыска не любили.

В результате своего поколебленного положения Богров оказался в Киеве под руководством Кулябко. Но переменились времена. Максимализм убывал, как убывало и вообще все подпольное, организованное «действо». А кушать Богрову надо было, и кушать он любил хорошо, хотя перед повешением и изрек меланхолически свое толкование смысла жизни: «Жизнь - это лишняя тысяча съеденных котлет!»¹⁰⁵ И на самом деле, для Богрова смысл жизни заключался в том, чтобы эти котлеты были непременно «ма-решаль».

Чтобы сохранить содержание от казны, Богрову, вероятно, приходилось хитрить и водить за нос недалекого Кулябко. Вероятно, Богров придумывал время от времени какие-нибудь, никогда не сбывавшиеся, истории. Но, возможно, что кое-какие связи с революционными деятелями у него были. Кулябко, наверное, настаивал на большей продуктивности и осведомленности, в результате которых и, вероятно, в результате и неосторожности и напористости со стороны него, Богров был снова заподозрен. Он заметался. И денег больше не будет, и в своей среде подозрения, и возможная гибель. Нет сомнения, что вся злоба и ненависть за вероятную гибель сосредоточились у него на Кулябко. Богров чувствовал, конечно, что Кулябко в это время идет в гору, преуспевает на его гибели. В частых разговорах, в долгих беседах Богров неминуемо должен был заметить позицию Кулябко и его наплевательское отношение к судьбе секретного сотрудника. Богров озлобился. Отомстить Кулябко и в его лице всему «этому подлому режиму» - вот что заполонило ум Богрова. Но он, по своей интеллигентской дряблости, гамлетизму и нерешительности, продолжает жевать в уме свое решение. Он продолжает видеться с Кулябко и обдумывает свой умысел.