Я был огорчен тогда мизерностью награды. Однако к Пасхе 1910 года я, вне очереди и «за отличие», получил чин подполковника. Штаб-офицерский чин в то довоенное время значил очень много, а я его получил тогда, когда мне было тридцать четыре года. Этим производством я «обскакивал» длинный ряд ротмистров, старше меня не только по годам, но и по ряду лет пребывания в чине ротмистра. Такие поседелые ротмистры, как, например, Бржезицкий, о котором я упоминал ранее, хотя и поздравляли меня, плохо скрывали свое раздражение. Это раздражение и затаенное недоброжелательство ко мне повели за собой скрытую, но ловко веденную кампанию некоторых офицеров нашего управления, направленную к тому, чтобы разрушить установившиеся добрые отношения между полковником Семигановским и мной. Достичь этого, при всей ненормальности установленных свыше служебных взаимоотношений между нами, было нетрудно. Было много обидного для полковника Семигановского в этих взаимоотношениях, и как я ни старался постоянно подчеркивать мое подчиненное положение, но во всех мелочах нашего служебного распорядка постоянно выявлялось, что хозяин розыска - я. Затаенное недовольство Семигановского положением вылилось однажды совершенно неожиданно по совершенно мелкому поводу и повлекло за собой охлаждение в наших взаимоотношениях, лишив их простоты и непринужденности.

В 1910 году летом началось известное и безобразное дело с монахом Илиодором, засевшим в бест в Царицыне¹⁰⁴. Я лично никакого участия не принимал в ликвидации этого нелепого дела. Им занимались Семигановский и прежде всего губернатор граф Татищев. Последний, как известно, на этом «случае» пострадал и ушел из Саратова. На пост губернатора был назначен П.П Стремоухов.

Осенью того же года через Саратов, по дороге в Сибирь, проезжал министр внутренних дел П.А. Столыпин в сопровождении А.В. Кривошеина. Как бывшему саратовскому губернатору, Столыпину, вероятно, захотелось

PoccivS^L^e мемуарах

встретиться с теми представителями местной администрации, земства и общественности, которых он здесь лично знал, и поэтому он сделал краткую остановку.

К назначенному часу в прекрасный осенний день на большом открытом месте, недалеко от одной из пристаней, собралось очень много представляющихся. Наше управление явилось в полном составе и в парадной форме. Когда Столыпин обходил наши ряды и моя фамилия была названа ему, он остановился и громко сказал: «Я знаю вас хорошо по вашим докладам, которые я постоянно читаю. Спасибо!» Я поклонился в ответ на эти значительные для моего служебного честолюбия слова, противоположные словам генерала Таубе. Никогда еще за всю мою службу в Корпусе жандармов я не чувствовал себя столь вознагражденным за все мои труды! Слова Столыпина, сказанные громко, в присутствии моих сослуживцев и других лиц местной администрации, конечно, очень подняли меня в их глазах и упрочили мое служебное положение. Эту лестную столыпинскую оценку моей служебной деятельности я затем всегда причислял к лучшим своим достижениям.

Ровно через год этого человека не стало. Да будет мне позволено несколько остановиться на этом трагическом для России событии, хотя я и не был его непосредственным свидетелем.

Первое известие о покушении на жизнь П.А. Столыпина и ранении его в Киевском театре я получил по телефону от одного из служащих нашего районного охранного отделения в то время, когда я находился на своей квартире. Я был потрясен. Основываясь на своем понимании тогдашнего революционного подполья в России, я не мог ожидать организованного террористического акта. Подпольные организации того времени, особенно эсеровские, от коих, собственно, тогда и могли только исходить террористические попытки, были, с одной стороны, разгромлены силами власти, а с другой, морально разрушены историей с Азефом и продолжающимися пересудами о провокации.

И тогда и теперь, когда вскрылось столь многое, что прежде было тайным, и когда появилось так много мемуаров и воспоминаний всякого рода, я остался при одном убеждении: убийство Столыпина исходило из сложных ощущений «раздавленной» души отдельного лица, в данном случае Богро-ва Все дело, весьма запутанное и осложненное второстепенными обстоятельствами, и выяснение мотивов, толкнувших Богрова на роковой шаг, собственно говоря, требуют писательского таланта Достоевского. Только тогда они будут достаточно убедительны для читателя.

В Киеве в это время руководил политическим розыском некий, в то время жандармский подполковник, недоброй памяти Н.Н. Кулябко.

Россшг^^в мемуарах

История его службы вкратце такова. Когда я, еще в бытность мою офицером Московского жандармского дивизиона, бывал по службе в так называемых «нарядах» то в императорских театрах, то на бегах и на скачках, моим партнером со стороны общей полиции в тех же нарядах иногда бывал и помощник пристава Тверской части Московского градоначальства Кулябко, высокого роста, довольно красивый подпоручик, очень худой, несколько болезненного вида, очень скромный, вежливый и очень, очень тихий. Я его знал мало, но его товарищи по службе определяли его как человека недалекого. Перейдя на службу из Москвы в Петербург, я временно потерял Кулябко из вида. Когда же через несколько лет, уже в Саратове, я узнал о переводе в Отдельный корпус жандармов поручика Кулябко, то я знал, что этот служебный перевод достигнут только тем, что Кулябко был в свойстве с известным А.И. Спиридовичем.

Необычайно быстро Кулябко получил должность начальника Киевского охранного отделения, ничем как будто не проявив себя до того на службе в Отдельном корпусе жандармов.

Мне пришлось мельком, кажется в 1909 или 1910 году, встретиться с ним в стенах Департамента полиции во время одного из моих наездов в Петербург из Саратова. Кулябко тогда был почему-то в мундире чиновника Министерства внутренних дел. Внешне мало изменившись, он сильно изменился в манере держать себя. Теперь он держался в высшей степени уверенно и довольно небрежно поздоровался со мной. Держал себя как бы уже наметившимся кандидатом на какой-то высший пост по нашему ведомству. Он и получил бы его не случись трагедии в Киеве. У Кулябко была, как говорится, «рука» наверху. «Рукой» этой был его свойственник А.И. Спиридович.

Спиридович был совсем другой человек. И на нем лежит часть вины за гибель Столыпина.

В бытность мою офицером Московского жандармского дивизиона я мельком встречался, но знаком не был с поручиком Александром Ивановичем Спиридовичем, служившим в то время в качестве офицера для поручений при известном Сергее Васильевиче Зубатове, тогда начальнике Московского охранного отделения, сделавшем из этого отделения образцовое розыскное учреждение на всю империю. А.И. Спиридович был им любим, отмечен как способный жандармский офицер, не раз посылаем с ответственными поручениями в провинцию и, наконец, когда в 1902 году последовало распоряжение об образовании нескольких провинциальных охранных отделений, вскоре назначен первым начальником Киевского охранного отделения. Уже тогда можно было предвидеть его следующее назначение в Москву или Петербург.

Россия\мемуарах

У нас в Корпусе жандармов рассказывалось, что, когда некую партию политических арестантов посадили на каком-то из вокзалов Москвы в вагон поезда, отправляемого в «восточном» направлении, и при посадке в вагон присутствовал поручик Спиридович, один из арестованных, выглядывая в окно и показывая на Спиридовича, сказал своему товарищу по несчастью: «Посмотри на этого рыжего, этот далеко пойдет!» Спиридович был сильно рыжеват и действительно пошел далеко.

Что и говорить, человек он был способный, умный и ловкий. Какому именно из этих качеств он обязан больше всего своей карьерой, я не знаю. Думаю, что всем трем одинаково, особенно в том периоде своей жизни, когда он, жандармский офицер, вошел в ложную, насыщенную интригами, служебными подвохами и чванливой спесью придворную атмосферу в качестве офицера дворцовой охраны.

Не всякому рядовому жандармскому офицеру удалось бы выкарабкаться на поверхность после, казалось бы, полного крушения служебной карьеры. Спиридовича ожидал суд. Его считали у нас в Корпусе конченым человеком. Но он уцелел. Да не только уцелел. Было по этому поводу много толков и пересудов. Многие объясняли последующую его карьеру снисходительностью Императора. Как известно, очень мягкий и добрый Государь долго колебался в вопросе о преданию суду главных руководителей киевской охраны 1911 года. Как-то Государь, сообщая председателю Совета министров графу В.Н. Коковцову, что он решил прекратить дело по обвинению лиц, допустивших упущения в киевской трагедии, сказал: «В особенности меня смущает Спиридович. Я вижу его здесь на каждом шагу, он ходит как тень около меня, и я не могу видеть этого удрученного горем человека, который, конечно, не хотел сделать ничего дурного и виноват только тем, что не принял всех мер предосторожности»²⁸.