* * * Собирались эллины войною На прелестный остров Саламин — Он, отторгнут вражеской рукою, Виден был из гавани Афин. А теперь друзья-островитяне Снаряжают наши корабли — Не любили раньше англичане Европейской сладостной земли. О Европа, новая Эллада, Охраняй Акрополь и Пирей! Нам подарков с острова не надо — Целый лес незваных кораблей. Декабрист
– Тому свидетельство языческий сенат — Сии дела не умирают! Он раскурил чубук и запахнул халат, А рядом в шахматы играют. Честолюбивый сон он променял на сруб В глухом урочище Сибири, И вычурный чубук у ядовитых губ, Сказавших правду в скорбном мире. Шумели в первый раз германские дубы. Европа плакала в тенетах. Квадриги черные вставали на дыбы На триумфальных поворотах. Бывало, голубой в стаканах пунш горит. С широким шумом самовара Подруга рейнская тихонько говорит, Вольнолюбивая гитара. – Еще волнуются живые голоса О сладкой вольности гражданства! Но жертвы не хотят слепые небеса: Вернее труд и постоянство. Всё перепуталось, и некому сказать, Что, постепенно холодея, Всё перепуталось, и сладко повторять: Россия, Лета, Лорелея. * * * Среди священников левитом молодым На страже утренней он долго оставался. Ночь иудейская сгущалася над ним, И храм разрушенный угрюмо созидался. Он говорил: «Небес тревожна желтизна. Уж над Евфратом ночь, бегите, иереи!» А старцы думали: не наша в том вина; Се черно-желтый свет, се радость Иудеи. Он с нами был, когда, на берегу ручья, Мы в драгоценный лен Субботу пеленали И семисвещником тяжелым освещали Ерусалима ночь и чад небытия. * * * Твое чудесное произношенье — Горячий посвист хищных птиц; Скажу ль: живое впечатленье Каких-то шелковых зарниц. «Что» – голова отяжелела. «Цо» – это я тебя зову! И далеко прошелестело: Я тоже на земле живу. Пусть говорят: любовь крылата, Смерть окрыленнее стократ; Еще душа борьбой объята, А наши губы к ней летят. И столько воздуха и шелка И ветра в шепоте твоем, И, как слепые, ночью долгой Мы смесь бессолнечную пьем. * * * Что поют часы-кузнечик, Лихорадка шелестит, И шуршит сухая печка — Это красный шелк горит. Что зубами мыши точат Жизни тоненькое дно — Это ласточка и дочка Отвязала мой челнок. Что на крыше дождь бормочет — Это черный шелк горит. Но черемуха услышит И на дне морском: прости. Потому что смерть невинна, И ничем нельзя помочь, Что в горячке соловьиной Сердце теплое еще. * * * Когда на площадях и в тишине келейной Мы сходим медленно с ума, Холодного и чистого рейнвейна Предложит нам жестокая зима. В серебряном ведре нам предлагает стужа Валгаллы белое вино, И светлый образ северного мужа Напоминает нам оно. Но северные скальды грубы, Не знают радостей игры, И северным дружинам любы Янтарь, пожары и пиры. Им только снится воздух юга — Чужого неба волшебство, И все-таки упрямая подруга Откажется попробовать его. Кассандре Я не искал в цветущие мгновенья Твоих, Кассандра, губ, твоих, Кассандра, глаз, Но в декабре – торжественное бденье — Воспоминанье мучит нас! И в декабре семнадцатого года Всё потеряли мы, любя: Один ограблен волею народа, Другой ограбил сам себя… Когда-нибудь в столице шалой, На скифском празднике, на берегу Невы, При звуках омерзительного бала Сорвут платок с прекрасной головы… Но если эта жизнь – необходимость бреда И корабельный лес – высокие дома, — Лети, безрукая победа, Гиперборейская чума! На площади с броневиками Я вижу человека: он Волков горящими пугает головнями — Свобода, равенство, закон! * * * В тот вечер не гудел стрельчатый лес органа, Нам пели Шуберта – родная колыбель! Шумела мельница, и в песнях урагана Смеялся музыки голубоглазый хмель. Старинной песни мир – коричневый, зеленый, Но только вечно-молодой, Где соловьиных лип рокочущие кроны С безумной яростью качает царь лесной. И сила страшная ночного возвращенья Та песня дикая, как черное вино: Это двойник – пустое привиденье — Бессмысленно глядит в холодное окно! |
