Он устало произнес:

— Спасибо. Все кончено. Вы больше никогда не увидите меня.

Кирасир взобрался на лошадь, надел шлем с такой уверенностью, что наблюдавшие за происходящим просто не могли не восхититься силой его духа. Он приветственно помахал всем и приставив руку к шлему. Потом лошадь развернулась и аккуратно сделала шаг, изящно помахивая хвостом.

Черная лошадь с достоинством тронулась с места, их высокие фигуры теряли очертания, и меньше чем через минуту за ними восстановилась прежняя пелена тумана, в котором они утонули навсегда.

В Лине находились раненые, которые взывали ко мне. На этот раз — лошади. Когда начался штурм, его возглавил Ней. Он храбрейший из храбрых. Я направлялся к Ля Бель Альянс, надеясь на встречу с императором, но наткнулся на Мишеля Нея. Я видел, как он хватал своих воинов в невероятном бешенстве, казалось даже воздух загорался, когда он проходил мимо. Когда этот огромный кавалерийский отряд разразился словно гром между Хугумонтом и фермой Святой Гааги, позади образовалась пустота, и я последовал туда, словно повинуясь неимоверной силе притяжения, которой ранее я никогда не испытывал.

Они добрались до вершины. Кавалеристы захватили британские пушки. Они собирались сотнями, один за другим, изувеченные, но с выражением полного триумфа на лицах. Сияющие словно кометы среди чистого неба, которое только и могли видеть британские воины. Я уже знал, что молодые бойцы сформируют площадки сзади, а потом к ним присоединятся опытные стрелки с винтовками, чтобы сбить всадников. Именно тогда, глядя на эту общую победоносную свалку, я понял, что Ней даже не приказывал нашей пехоте следовать за ним. Кавалерию практически никто не поддерживал. Если они не смогут разбить площадки, им придется просто отвести войска назад, когда силы их уже иссякнут.

Так они и поступили, скатываясь вниз по холму. Лошади спотыкались и тоже падали, люди и животные — изможденные и окровавленные. Огромное количество коней без наездников превратилось в сплошное месиво, безумное и безнадежное. Люди бежали по направлению ко мне, кто-то падал, истекая кровью, крича и плача. Кто-то, умирая, умудрялся удерживаться в седлах, и лошади уносили их далеко вперед. Некоторые кони мчались грива к гриве как оголтелые, в нелепой надежде спастись от этого месива.

А над всем этим хаосом возвышался Ней, потеряв один свой полк и снарядив другой, еще больший, для того чтобы нанести удар мощнее и страшнее.

Когда это случилось, я знал, что большинство коней, оставшихся без всадников, развернутся и помчатся обратно; я уже наблюдал такие трагические картины во время других сражений. Я поскакал на Мезруре галопом и попытался поймать столько коней, сколько мог, направляя их к деревьям недалеко от линий молодых воинов, привязывая их там и возвращаясь за остальными.

Многие из них были ранены пулями, шпорами и истекали кровью — но если только они были способны передвигаться, я спасал их.

Я продолжал и продолжал свою миссию. Кавалерия в это время уже четыре раза наносила удары, без иной поддержки, пользуясь только ружьями. Бонапарт даже не мог представить себе такое. Возможно, и Ней не до конца осознавал, что он делает.

По приказу прусские войска надвигались с востока, готовые разгромить правый фланг французов. Бонапарт дал приказ выступать самым молодым — младенческим полкам, которые он, вероятно, создал для своего новорожденного сына забавы ради. Их моментально выпотрошили, и пруссаки надвигались, сметая села и деревни на своем пути, подбираясь все ближе и ближе к главнокомандующим Бонапарта. Кризис достиг своего пика. Ней отъехал обратно, чтобы просить императора о дополнительных кавалеристах. Тогда мне нужно было следовать за Бонапартом, находясь в тени Нея, продвигаясь за ним шаг за шагом. Но я все еще не мог уехать просто так; я находился в ловушке из задымления и трупов, между двумя мощнейшими армиями, охваченными яростным кровопролитным сражением.

Ней возвращался в одиночестве. Битва продолжалась. Наконец, Хугумонт пал. Тогда Бонапарт пустил в ход личную имперскую гвардию, величайший и последний резерв. Там-то все они и встретились, словно титаны, лучшие солдаты, самые доблестные, снисходительные и мужественные на кровавом поле сражения. И он, владевший всем генерал, полагавшийся на них в своей победе, когда-то следовавшей одна за другой по всей Европе, умышленно отправил их на эту гибель. Он выследил оставшиеся части прусской армии еще на дальнем расстоянии и одним своим словом призвал множественные подкрепления.

Все вокруг меня, все солдаты вздохнули с облегчением и обожанием, воскликнув: «Слава императору!»

Но нутром я чувствовал, что здесь что-то не так. Императорская гвардия была принесена в жертву ради ничего. Они отступили к горе Сен-Жан, готовые пойти даже к самому дьяволу, лишь бы обман казался правдоподобным.

Почему это имело для меня такое большое значение? Почему я был не в силах вынести это? Все, что я знаю, так это то, что когда императорская гвардия пала, то внутри меня тоже что-то сломалось. Когда израненные английские гусары шли в бой с теми лживыми героями императорской гвардии, обращающимися перед ними в бегство, часть меня умерла.

Ничего более страшного я в жизни не видел и не чувствовал, даже когда был в России. Пала целая армия. Артиллеристы отбрасывали с дороги убитых лошадей, чтобы протащить пушки. Солдаты напарывали на свои пики и штыки всех, кто попадался им на пути, — врагов, друзей, без разбору. Каждый, кто пытался восстать, подвергался мгновенной смерти, потому что пруссаки присоединились к преследователям, верша свой страшный суд, свою месть. Той ночью слово «милосердие» перестало существовать.

Лошади, которых я пытался отыскать, мчались вперед, одержимые и обезумевшие, несшие испуганных людей вперед. Я предложил одного коня Нею, он опирался на плечо капрала, чуть подавшись вперед. Я притворился, будто не узнаю его; он рыдал. Когда он отъедет, я возьму другой курс, направлюсь к западу от Ла Бель, на ферму, которую я заприметил еще давно… На прошлой неделе. Я должен продвинуться по дороге вперед на юг, там будет Бонапарт, его извозчик неистово гнал лошадей, отличная карета неслась по неровной поверхности дороги.

Винтовка капрала висела у меня через плечо. Бонапарта будут защищать остатки императорской гвардии, но я даже волоска на их голове не трону. Это касается только меня и его; все, на чем мне сейчас нужно сконцентрироваться, — на его досягаемости.

Мезрур, рассекая ветер, летит, он всегда ужасно страдает, когда я еду по дороге. Он взорвет легкие, чтобы доставить меня туда, но обратно он меня уже не довезет. В этом не будет необходимости, все окончится раньше.

Генапп — передо мной. Ровные ряды построек, пруссаки больше не ударяют с флангов — завоеватели сюда еще не добрались. Но что-то уже просматривается сквозь деревню, я вижу целящихся в меня французских стрелков, слышу призывы охотничьего рога, крики, топот ног и копыт.

Они едут по истоптанным полям, окружая окраины, я рядом. Потом я доезжаю до свода деревьев, там, где дорога уже оставляет деревню позади. Теперь я уверен в том, что увижу, по крикам, доносящимся откуда-то из-за здания, по другую сторону этой стены. Я спешиваюсь. Оставляю Мезрура, голова его свисает так, словно он уже никогда ее не поднимет. Я взвожу курок. Прохожу вперед. София умоляла меня оставить его. Мир и справедливость значат для нее намного больше, чем та клятва, которую я дал в Париже давным-давно.

Наполеон уже там. Дверь его кареты открыта, он выходит. Он идет по ступенькам, поспешно оглядываясь по сторонам. Он, как всегда, в окружении; есть и помощники верхом на прекрасных конях, и плотное кольцо охраны, вооруженной до зубов, а в центре стоит офицер, держа за гриву серую лошадь. Глаза ее вращаются, все ее тело охвачено нервным нетерпением.

Никто меня так и не заметил. Я упираю винтовку о противоположную стену, щекой прижимаясь к стволу. Даже когда он будет сходить вниз, я не потеряю его из виду. Они подталкивают лошадь навстречу к нему, он седлает ее, но в каждом их жесте прослеживается паника. Но он непреклонен. Совершенно спокойно смотрит в мою сторону.