— Нет, нет! — она покачала головой. — Но я видела ее, да. Эндрю оставил золотую булавку моему сыну. В виде подковы. — Она замолчала, и ее темные глаза, устремленные на него, казалось, стали глубже, как спокойная вода под сенью деревьев.
Наконец, она взяла себя в руки и спокойным тоном спросила:
— Значит ли для вас что-нибудь имя — Жак Десерней?
Если бы Колькухон Грант не стоял так близко к ней, если бы атмосфера в комнате не была столь экстраординарной, София не застала бы его врасплох. Но когда она произнесла это имя, у него внутри что-то дрогнуло, и это отразилось в его глазах.
— Вы знаете его, — сказала она, удерживая взгляд. — Он один из группы? Он один из ваших агентов, как Эндрю?
Подполковник отступил назад.
— Я сожалею, леди Гамильтон, эта тема не входит в рамки нашей встречи.
— Вы не понимаете. Все это время я думала противоположное. Я думала о нем как о враге. И все это время, если он ждал… Если это было то, что увело его отсюда, маленький кусочек бумаги…
Жак Десерней? Искушение задать ей вопросы было так велико, что ему пришлось физически подавить его, сложив руки на груди.
— Если у вас возникнут какие-либо еще вопросы о сэре Эндрю, леди Гамильтон, пожалуйста, не стесняйтесь снова обратиться ко мне. И мне очень жаль, но я более не могу быть ничем вам полезен сегодня.
Она покачала головой. Грант понял, что мятежное выражение в ее глазах было надеждой. Затем он увидел: она приняла тот факт, что беседа закончена, овладела своим лицом и сумела улыбнуться ему, хотя губы ее дрожали.
— Нет, я признательна. Вы были очень добры. Спасибо за то, что вы уделили мне время, когда вы, должно быть, так ужасно заняты. Я не буду оказывать на вас давление. Это несправедливо.
София сделала шаг вперед и протянула руку, и он склонился и поцеловал ее на прощание, с чувством, что каким-то образом в последнюю четверть часа именно она оказала ему услугу, а не наоборот.
Себастьян приехал на бал, готовый развлечься. Днем ранее леди Эллвуд упомянула на улице, что его военная миссия и посещение бала были несовместимы, но он изменил свое мнение. Было нетрудно оказать некоторое влияние и удостовериться, что он получит одно из ста семидесяти пяти приглашений, которые герцогиня Ричмондская распространила среди высшего английского общества, находящегося в Брюсселе.
Он был вынужден прийти из-за желания вновь испытать волнение, которое он почувствовал, когда вошел на территорию герцогини, посмотрел в лицо Чарльза Леннокса и знал, что тот, в свою очередь, не имеет не малейшего понятия о нем — Леннокс, герцог Ричмондский, наместник короля, который убил пылких республиканцев в студенческие годы Себастьяна. Что могло быть забавнее, чем существовать в непосредственном соприкосновении с врагом и оставаться вне подозрения? Английская конфиденциальность, английские манеры, английская гордость обычно пугали Себастьяна, когда он был моложе, они создавали некий гладкий, блестящий организм, который был слишком однородным, чтобы проникнуть внутрь. Но он уже давно научился действовать без этой безупречной структуры, и хотя она могла выглядеть целостной и чистой снаружи, он знал, что внутренне она портилась и разлагалась, и ее можно было уничтожить.
Он всегда хватался за все лучшее, что могла предложить Англия, а в душе презирал ее в то же самое время. Эта двойственность окрашивала его карьеру и его амбиции, и в большей части его жизни приспособила не только его мысли, но даже и его чувства. Себастьян помнил, каким чужим чувствовал себя, будучи ребенком, отстраненный как от своих родителей, так и от мира школы и родственников в Англии. Без какого-либо руководства откуда бы то ни было ему пришлось болезненно открывать себя, подталкивать себя к тому, чтобы увидеть, как далеко он может зайти, найти смелость измерить и оценить, на что он был способен. Эти открытия были одинокими, пугающими и полными напряженного, бросающего в дрожь волнения. Он помнил Фристонский лес и лису в капкане: он осмелился искалечить ее, просто чтобы понять, на что он способен. Ему не нужен был пушистый хвост в качестве трофея — он выбросил его. Ужас, который он испытал полчаса спустя, когда они все вместе натолкнулись на умирающее животное, был равным ужасу Эндрю и Софии. Но его ужас был другим, потому что он был пронизан острым чувством своей собственной силы.
Место сбора на центральной улице, которое герцогиня Ричмондская зарезервировала для бала, очевидно, когда-то было помещением, где выставлялись кареты. Оно выглядело достаточно большим, это Себастьян успел отметить, когда рассматривал его через плечо графини, в то время как она приветствовала его самого. Герцог стоял рядом, разговаривая с двумя гусарами, и Себастьян мельком посмотрел в сторону на острый высокомерный профиль. Его удивило то, как мало враждебности он испытал, но это был вечер для более крупных дел. Леннокс мог подождать.
Себастьян прошел внутрь и остановился на некоторое время, чтобы понаблюдать. Зала для танцев казалась огромной, ее стены были покрыты обоями с рисунком, изображающим увитые розами шпалеры. Яркими пятнами выделялись офицеры в своих сверкающих мундирах, в то время как дамы напоминали цветы в нарядах нежных оттенков кремового или белого. Он не мог увидеть Софию Гамильтон, но она должна была находиться здесь; было почти одиннадцать часов.
Двое гусаров подошли к нему и представились: капитаны Вернер и О'Грэди из Седьмого Британского полка. Он сказал им, что приехал верхом и после бала возвращается на свой пост. Их расположение было более свободным — они сняли комнаты в отеле в городе, привезли свою парадную униформу туда из лагеря и ужинали по-царски, прежде чем появились там. Из всего этого было очевидно — они не знали, что происходит на расстоянии едва ли двадцати миль. Себастьян рассказал им, что только что услышал: во второй половине дня Бонапарт двинулся на север по дороге к Брюсселю.
Капитан Вернер воскликнул:
— Мой Бог, что собирается делать герцог?
— Он думает, что это может быть хитрость. В десять часов состоялось совещание, но никаких приказаний еще не было отдано.
О'Грэди спросил:
— Значит, мы не увидим его здесь сегодня вечером? Должен ли кто-нибудь из нас вообще быть здесь?
— Он обещал прийти. Я думаю, он сдержит обещание, чтобы не тревожить дам. — Затем Себастьян сказал с улыбкой: — Извините меня, я только что увидел свою кузину, леди Гамильтон.
Ее отец был вместе с ней. Себастьян не ожидал, что адмирал все еще находится в городе, и рассердился на мгновение, но, получше поразмыслив, решил, что было полезно иметь еще одного союзника. Леди Эллвуд была благосклонно расположена к нему, и адмирал был определенно любезен в свете событий в Эпсоме. Все вокруг Софии Гамильтон были склонны ласково наблюдать за его ухаживаниями, что было безрассудно, если он намеревался следовать намеченному курсу.
Себастьян составил свой план относительно Гарри в то время, когда еще был в Лондоне, в самом начале, и, хотя он до сих пор срывался, он никогда не менял его. Тогда же он набросал исход для Софии Гамильтон, но с тех пор как впервые прикоснулся к ней в тот день, когда спасал ее из потока рядом с Бирлингдином, он был в нерешительности по поводу осуществления своего плана.
Это было почти то же самое, как быть одновременно двуликим Янусом. Первый лик, приветствуя кузину поклоном, уловил ее смущенный взгляд, прежде чем она опустила глаза. Он увидел благожелательный румянец на ее щеках, и ему захотелось взять ее за подбородок и заставить посмотреть ему в лицо, чтобы она увидела неослабевающее обожание в его взгляде. Другой же его лик, кланяясь формально адмиралу и поддерживая беседу по поводу бала, испытывал сильное презрение к ним обоим, которое жгло подобно адскому пламени в глубине его разума. Ни один из них ничего не сделал, чтобы заслужить его сострадание.
— Кузен, — сказала она, когда преодолела свое удивление, — я предполагала, что ты находишься за много миль отсюда. Что ты будешь делать, когда бал закончится? Ты останешься в городе?
