Старшина бросил взгляд на часы, кивнул согласно, – Не хочется сегодня в приказном порядке этого делать…
Умолк, ожидая, кто изъявит желание пойти в подмену. В комнате воцарилась тишина. Какие-то мгновения она была просто тишиной, затем превратилась в тишину неприятную, потом – в тягостную.
Добровольцев не обнаруживалось. Зря, видно, такое затеял старшина: легко ли принудить себя покинуть теплую избу, уйти от Даля! Когда бы приказ – все просто, а так: «Почему я, а не сосед?»
Другой разговор, позови старшина под пули – там сработало бы сознание долга, а тут, хотя и совестно перед товарищами, которые ждут подмены, но никто не сомневается, что товарищи поворчат да и простят.
– Можно, я пойду?
Матрена?..
Старшина не успел ответить: солдата хлестнула в спину подначка Антона Круглова:
– Все, братцы, Родина спасена: Матрена двинул подавать помощь заступничеством!
На парня низринулся хохот всего взвода – низринулся, согнул плечи, заставил втянуть голову.
Из-за хохота почти не слышен был звук оплеухи, настигшей Антона. Влепил ее Костя Сизых. И встал рядом с Матреной.
– Товарищ старшина, разрешите на пару с ним!
Старшина снова не успел ответить: взвился Круглов.
– Ах, так? – кинулся на Костю.
Теперь старшина уже не позволил выйти событиям
из-под контроля:
– Круглов! – рявкнул.
Санинструктор притормозил, но не успокоился:
– Он же меня ударил! – растерянно топтался, оглядывая только что хохотавших бойцов. – Все видели? Сизых меня ударил!
Никто, однако, не поспешил записаться в свидетели, а старшина распорядился:
– Боец Круглов, пойдете в караул! Кроме того, приготовиться Путинцеву, Коржеву, Сергееву!
Шагнул к двери, скомандовал, раскрывая кисет с махрой:
– Перекур!
4
Наша речь на фронте поневоле приобрела иной характер, чем это было дома. Причем мы совершено не замечали случившейся перемены. Даль же как вернул нас в мирное время, от зажелтевших страниц веяло уютом семейных вечеров, полузабытым тепло шершавых материнских ладоней.
Прочесть успели всего-ничего, 53 страницы. 53 из 779.
И когда наутро приготовились покинуть отогревшую нас деревушку, я невольно заколебался: не взять ли книгу с собой? Однако вещмешок у меня был набит под завязку, а если бы и удалось втиснуть, следовало приготовить себя к необходимости таскать на плечах лишнюю пару килограммов.
Стою возле стола, прибрасывая на руке громоздкий том, раздумываю, как поступить.
– Может, возьмем с собой?
Оборачиваюсь: Матрена.
– А хозяину оставить расписку: дескать, позаимствовали книгу во временное пользование. Для ознакомления.
И начинает распускать шнурок на горловине своего полупустого вещмешка, который старшина выдал ему взамен утраченного.
– Я бы мог… Место есть… Не думайте, под голову класть не буду, не помну.
Так Владимир Иванович Даль стал нашим постоянным спутником. И собеседником: в свободные часы теперь устраивались громкие читки словаря.
Прочитанное, как правило, тут же обсуждали. Причем весьма заинтересованно. Естественно, применяя к себе, к своим познаниям, пониманию жизни. Даль помог ощутить всю необъятность Родины, необъятность духовного богатства народа. И спокойную его мудрость.
На отдельных словах задерживались: не совпадали мнения. Спорили порой до хрипоты. Втягивались все ребята, лишь Матрена не принимал участия. Каждый раз молча доставал из вещмешка книгу, передавал мне, пристраивался где-нибудь за спинами остальных и помалкивал.
Расшевелился лишь однажды – на слове «муж».
«МУЖ – человек рода ОН, в полных годах, возмужалый…»
Без малого полторы тысячи слов потребовалось Далю на «человека рода ОН» – на толкование понятий, с ним родственных. Но наше внимание задержалось на данном словарном гнезде не по этой причине и не из кичливого осознания своей принадлежности к «роду ОН», нас привлекло… «состояние мужа, мужчины, мужескаго рода или пола вообще», именуемое мужеством.
«Состояние возмужалости, зрелаго мужескаго возраста. Стойкость в беде, борьбе, духовная крепость, доблесть; храбрость, отвага, спокойная смелость в бою и опасностях…»
Искру высек всегдашний заводила Костя Сизых.
– Мужество – дар божий,- изрек тоном завзятого лектора: – Все равно как талант. Музыкальный там или какой еще. Мужественным надо родиться.
– Себя, конечно, причисляешь к числу талантливых? – сел ему на хвост Костя Пахомов.
«Лектор» горестно вздохнул:
– Нет, я от природы человек робкий, а если иногда кидаюсь в пекло, так единственно – стыдно: тебя стыжусь, старшины, Матрены… Не хочу, чтобы все знали, что боюсь.
Подключился старшина:
– Вот и опроверг себя, собственным примером опроверг: мужественными не рождаются, а делаются. Главное – воля.
– И хотенье,- добавил Костя Пахомов, – захотеть еще надо. Не захочешь – никакой стыд не поможет.
– И еще, наверное, – неожиданно для всех подал голос Матрена,- еще, наверное, страх перед жизнью…
Довод был непонятный, но все молчали. Молчали, мне кажется, по той же причине, что и я: боялись спугнуть. Ждали, когда парень сам разъяснит свою мысль.
– Страшно жить будет, если, скажем, сдрейфишь и сбережешь жизнь за счет жизней товарищей. Домой вернешься – а кто ты? Вроде как своровал…
– Очень правильно,- поддержал старшина. – Страх перед будущей жизнью с вечным ощущением, что ты трус, – это очень важная добавка к воле.
«Лектор» впрочем зачислил Матрену в свои союзники:
– Вот кто прав, так это Матрена. И опять он говорит не о мужестве, а о стыде…
Спор продолжался, однако уже не задевал моего внимания: я размышлял о том, как изменился за последнее время Матрена. Начать с того, что заштопал паленые дыры на ватной одежде. Хотя и неумело, но сразу было видно – старательно. Без понуканий довел до белизны маскировочные куртку и брюки. Взял за правило менять подворотнички.
И вообще выглядел подтянутым, собранным.
Только сосульки категорически не пожелал сбривать. Впрочем, теперь они как-то перестали бросаться в глаза.
Мне подумалось, что напрасно, видимо, продолжаю обходить его, когда формируются отряды разведки или группы для засад на коммуникациях врага. Бездействие – штука коварная.
Но вернусь к Далю. Пришел день, когда было оглашено последнее в томе слово – «ОЯЛОВЕТЬ». Собрались в тот раз на базе, в просторной землянке, незадолго перед тем выкопанной и приспособленной старшиной под каптерку.
Сидели на каких-то тюках, на патронных ящиках. В металлической печурке потрескивали дрова. Обстановка, что называется, настраивающая на лирический лад.
И под этот настрой я читаю:
«Конец втораго тома».
Повисает недоверчивая тишина. Недоверчивая и обиженная.
– Конец? – спрашивает Костя Сизых и вытягивает шею, чтобы взглянуть на последнюю страницу.
Подтверждает вслух:
– Точно: «Конец втораго тома»
– А сколько их всего? – спрашивает у меня старшина.
– Четыре…
– Вот бы остальные достать!
– Да, хорошее было чтение, – вздыхает Костя Сизых. – Хоть начинай весь словарь на второй раз… А может, на стихи перейдем? Каждый по очереди почитает, что в памяти есть.
– Вот и начни, – предлагает старшина. Костя не стал ломаться:
Двадцать дней и двадцать ночей
Он жить продолжал, удивляя врачей.
Но рядом дежурила старая мать,
И смерть не могла его доломать.
А на двадцать первые сутки
Мать задремала на полминутки,
И чтобы не разбудить ее,
Он сердце остановил свое…
Костя умолк, и тогда прозвучал незнакомый, сдавленный голос:
– А у меня мать… вместе с домом фашист сжег. Все обернулись: то был старшина. Опустив голову, сгорбившись, он вышел из землянки.
