Инженер побежал, стараясь попадать в углубления следов. Внезапно ударил новый выстрел. И почти сразу следом за выстрелом – прерывающийся Сашин голос:

– Все, Эдуард Антоныч… Все…

– Ты не ранен?

– Все, обратал гада!

– Держи, я сейчас…

Повернул на голос, побрел, проваливаясь до колен, по целику. Странное бессилие овладело вдруг им, будто эта точка, поставленная Сашей, лишила его какой-то неосознанной возможности подвести самому решающую черту, как бы отняла у него право, только ему принадлежащее, выстраданное право увидеть агонию зверя.

– Саша, где ты?

– А вот они – мы!

Заснеженные кусты раздвинулись, показалось понуро склоненная лисья шапка, следом выбрался и Саша; левой рукой он удерживал заведенную за спину кисть Захарова, правая тяжело зависла вдоль тела.

– Подстрелил он тебя? – рванулся навстречу инженер.

– Нештяк, царапина… Достаньте вот, за пазухой.

– Что здесь?

– Тетрадь…

Испугавшись, что может разрыдаться на глазах у ненавистного человека, он поспешно сунул тетрадь в карман, подтолкнул Сашу вперед. Лишь когда выбрались к машине и остановились возле капота, справился с собой, упрекнул Сашу:

– Я же кричал, чтоб не лез, убить ведь мог он тебя.

– Какое: у него, оказывается, немецкий парабеллум, значит, патроны еще военных времен. Он бойком чакает, а все впустую, осечка за осечкой.

– Но стрелял же!

– Так всего два патрона и сработали.

Саша пребывал в том лихорадочно-приподнятом состоянии, какое обычно наступает после только что пережитой смертельной опасности, втолковывать ему сейчас, что поступал опрометчиво и даже глупо, не имело, судя по всему, смысла.

– Куда угодило-то? – спросил лишь.

– В мякоть повыше локтя.

– Надо взрезать рукав и наложить жгут.

– Надо бы, да чем взрежешь, ни у меня, ни у вас ножа нет… Ваш складень возле лошади посеял.

Все это время, пока они разговаривали, Захаров стоял с безучастным видом, не поднимая головы, и за все это время инженер пи разу не посмотрел ему в лицо – боялся посмотреть, знал: не удержит тогда себя, кинется на него, а то, чего доброго, разрядит пистолет. И сейчас, непроизвольно вслушиваясь, как дышит рядом с ними этот человек, он подсознательно стремился заглушить эти звуки разговором с Сашей.

– Порядок? – донесся знакомый голос из-за грузовика.

– Порядок, Митхас!

Милиционер подошел к ним, придерживаясь за борт, протянул руку за пистолетом. Протянул руку, но вдруг зашатался и тяжело осел на снег.

– Ай-я, ит котон, – пробормотал, теряя сознание, – совсем как девушка стал.

На следствии Захаров, против ожидания, не юлил, напротив, им овладела болезненная откровенность, и он, хотя и без подробностей, рассказывал, рассказывал, будто спешил снять с души непомерную тяжесть, какую носил все эти годы. Страшная исповедь касалась не только поры сотрудничества с гестапо – цепочка преступлений потянулась и в послевоенные годы, когда, заметая следы, он добывал себе «чистые» документы ценою жизни советских людей. Последним по времени было убийство Сапрыкина, который подался в тайгу от семейных неурядиц.

Отвечая на вопрос следователя, почему не ушел с фашистскими хозяевами, Захаров признался, что его никогда не оставляла мысль уйти за кордон, но удерживала тетрадь, содержавшая сведения о золоте. Все надеялся отыскать месторождение, запастись впрок драгоценным металлом, а тогда и податься в «свободный мир». С пустой мошной, понимал он, там на особую свободу рассчитывать не приходилось.

Когда профессионально-терпеливое выражение на лице следователя сменилось явным непониманием, Похламков предложил несмело:

– Может, еще раз? С самого начала?

– С самого начала – это одно, – в голосе следователя тлело раздражение, – а второе – последовательность. Строгая последовательность.

– Последовательность, – кивнул с готовностью Похламков.

– Почему вы то и дело прыгаете с начала на конец, с конца – на середину? Постарайтесь излагать события одно за другим.

– Одно за другим…

– И никаких эмоций и комментариев! Это мне положено комментировать, а от вас требуется голая суть.

– Суть…

Он ждал, не будет ли еще каких пожеланий, но следователь молчал, приготовившись, как видно, услышать эту самую суть, и Похламков, спохватившись, поспешил заверить:

– Я постараюсь!

– Постарайтесь. В ваших же интересах. Итак, ab origine.

«Что ты мне свою ученость показываешь, сухарь чертов! – чертыхнулся про себя Похламков. – У такого одна забота – как бы задурить человеку голову».

Так подумал, а вслух, само собой, сказал совсем другое:

– Простите, не расслышал в конце…

– Давайте, говорю, как вы и хотели, ab origine. То есть с самого начала.

Похламков покивал, завел глаза под лоб.

– Считаю, начать надо с утра…

Утро выдалось из рядовых рядовое. Похламков, как всегда, пришел в мастерскую минут за двадцать до открытия, подождал у порога, пока Феня домоет полы и кинет ему под ноги дымящуюся тряпку, потоптался на ней, затем, не надевая халата, сел в кресло, оглядел в зеркале проступившую за ночь седину на щеках и потребовал не оборачиваясь:

– Прибор.

И услышал, тоже как всегда, недовольное:

– Обождите вы, Иван Федорович: рук ополоснуть не успела – ему прибор!

Тут подошел Валька, начал, по своему обыкновению, паясничать:

– Как ты с начальством разговариваешь, Федосья! Товарищ заведующий мастерской просят подать приборчик, а ты…

– Кончай, Валька, язык шлифовать! – остановил Похламков. – Иди лучше, побрей меня.

– Это мы – раз и два, вот только вывесочку пристрою.

Именно па этом этапе в обычный ход событии и вклинилась необычность, вокруг которой после все и нагромоздилось.

– Какая еще вывесочка тебе потребовалась? – удивился Похламков. – У нас над входом все расписано.

– Там общая, а я над личной хлопочу.

Парикмахерская у них на два кресла: одно возле окна, второе, Валькино, в глубине комнаты, у задней стены. К этой стене он и прикрепил свою «вывесочку» – оправленную в дюраль стеклянную дощечку с красными буквами:

ВАС ОБСЛУЖИВАЕТ МАСТЕР, БОРЮЩИЙСЯ ЗА ЗВАНИЕ УДАРНИКА КОММУНИСТИЧЕСКОГО ТРУДА

– А? – произнес Валька хвастливо, усаживаясь в кресло и проверяя, как будет читаться отсюда. – На полбанки! художнику пришлось отдать.

– Всего и только? – удивилась Феня, ставя перед Похламковым прибор для бритья. – Так это и делается просто-запросто?

– Ну, не совсем так просто, – возразил Валька. – Сначала в наш местком заявление написал, что хочу бороться, а потом уже…

– И чего вдруг надумал?

– Так куда не придешь, везде… Или мы хуже людей?

Достал из шкафа салфетку, повязал вокруг шеи Похламкову, принялся намыливать ему лицо. Похламков, пузыря на губах пену, проговорил с ухмылкой:

– Значит, на полбанки? Недорого, в общем-то.

Валька не уловил насмешки, спохватился:

– А что, Иван Федорович, может, и для вас заказать?

– Не надо. Погляжу сначала, как ты станешь бороться.

Валька раскрыл бритву, поправил на ременной точилке и, картинно отогнув мизинец, склонился над Похламковым. Он вел лезвие без лишней суеты, не мельчил движении, по в то же время и не размахивался на полщеки, как поступают иные лихачи; Похламков, профессионально оценивая работу ученика, думал с удовольствием о том, что у парнишки точный глаз и легкая рука.

Правда, отнести его к прямым своим ученикам он не мог, Валька пришел после курсов, но если говорить о доводке, молодой мастер прошел ее здесь, под руководством Похламкова. А умелая доводка никак не малоценнее тех курсов.

Зазвонил телефон, и Валька, отняв лезвие от щеки Похламкова, потянулся к трубке:

– Спутник красоты на проводе!

Похламков поморщился, хотя и сам не понял – отчего. Выражение это слышал из уст Вальки не впервые, только прежде оно вызывало улыбку, а теперь почему-то царапнуло.