Игорь улыбался, а в голосе звучала обида. Поражение захватило врасплох, слишком безоглядно верил он в свою звезду. Правда, впереди оставались еще две партии, но…

Нет, а какой стороной повернулся к свету старик!

И все же я удержался – не сказал про обман. Решил так: перед началом второго тура отзову под каким-нибудь предлогом Валерку, и его подопечный, оставшись без подсказки, сам себя разоблачит.

Встречу назначили на следующий день, однако доктор не появился. Вместо него пришла мама-Лида.

Она была необычно бледна, под припухшими глазами оттиснулась бессонная ночь.

– Я к вам, Игорь…

Тот вскинулся на подушках: никогда прежде сестра не называла кого-либо из нас по имени или фамилии – обращалась подчеркнуто официально: «Больной, не закрывайте рот…», «Больной, возьмите салфетку…»

– Я к вам: доктор просил передать это…

На серое одеяло опустился голубой фланелевый «патронташ».

Поверх легло сложенное солдатским треугольничком письмо.

Она повернулась уйти.

– Постойте, сестра, – Игорь сел в постели, положил руки па «патронташ», – зачем Александр Павлович…

– Сердце, – выдохнула мама-Лида, не дав договорить, – сердце…

Набрякшие веки дрогнули.

Закрыв лицо руками, она выбежала из палаты.

…Мы были не в состоянии поехать на кладбище, попросили маму-Лиду заказать от нашего имени венок. Текст для траурной ленты составили такой:

«Дорогому Сан-Палычу – Человеку, Шахматисту, Охотнику»,

– Надо изменить, – сказала мама-Лида, возвращая листок, – доктор не был охотником. Никогда. Придумывал все… В книжках выискивал…

Война взяла у этого человека четверых сыновей. Сообщение о гибели четвертого ожидало его дома после партии с Игорем. Сообщение и вещи сына, присланные из части, где тот воевал.

Среди вещей обнаружились две пешки из слоновой кости. Одна полностью готовая, вторая подверглась лишь предварительной обточке.

В молодости Александр Павлович работал на Севере, и благодарные пациенты подарили ему на память кусок мамонтового бивня. Младший сын доктора выточил из него шахматные фигуры, а уходя на фронт, взял с собою заготовки последних пешек, которые помешала закончить дома война.

* * *

Школа как школа: трехэтажное типовое здание с широким устьем входа, с просторными окнами, с традиционным палисадником, обособившим его от улицы. Я не учился здесь, но когда доводится пройти мимо, сердце наливается тяжестью, а глаза ищут седьмое, восьмое, девятое окна (если считать от левого угла) на третьем этаже: там располагалась наша палата.

II еще неудержимо тянут к себе два окна внизу, рядом с раздевалкой: комната тут отдана музею. Если подойти ко второму окну, на маленьком столике у стены можно увидеть плексигласовый колпак, склеенный из отдельных пластин самими ребятами. Колпаком накрыта потрепанная картонка с изображенным на ней шахматным полем, на поле выстроены в боевом порядке фигуры, сработанные из слоновой кости.

А в центре картонки, между противостоящими друг другу рядами войск, лежит тетрадный листок, сложенной треугольничком, – так во время войны складывали фронтовые письма. На треугольничке – ни адреса, пи почтового штемпеля, только надпись: «И. Соловьеву».

Сколько времени прошло с той поры? Счет уже не на годы – на десятилетия, треугольничек пожелтел, бумага, наверное, сделалась ломкой, и вздумай кто-нибудь развернуть… Впрочем, в этом нет надобности: фотокопия, заключенная в рамку, висит на стене над колпаком.

Торопливые строчки, прыгающие буквы:

«Деточка, посылаю ваш законный приз: вы были и остаетесь сильнейшим шахматистом госпиталя. Эту партию взял не я – ее выиграл у вас чемпион города среди школьников. Простите за этот маленький спектакль: хотел с помощью Валеры завоевать право «одного желания» и обязать вас пойти на операцию. Она вам жизненно необходима…

Ваш Сан-Палыч».

День начался с пощечины.

Досталось ему, Николаю. Старик бригадир влепил…

Накануне, под вечер уже, над станом тяжело зависла набрякшая туча. Она выползла из лесистого распадка, по которому проложила свое русло бурливая в этих местах Томь, выползла и пахнула промозглой стынью.

– Никак снегом попахивает? – обеспокоился бригадир.

Ночью туча разродилась дождем, а на рассвете, как по заказу, повалил мокрый снег. В палатке сделалось холодно, вставать утром никому не хотелось.

– Дежурный, – заныл в спальнике Алеха Сердюков, самый молодой из плотников, – дежурный, подтопить бы!

– А я над чем бьюсь! – огрызнулся Николай, которому как раз и подгадало нести вахту в эту слякотень.

Он и в самом деле порядочно уже бился, пытаясь раскочегарить чугунную печурку. Насыревшие поленья едва чадили, а запастись с вечера сушняком не подумал.

Отчаявшись, вывалил из ящика консервы, схватил первый попавшийся под руку топор, стал крушить ящик. На растопку.

– Касьянов, – испуганно крикнул бригадир, латавший разодранную штанину, – Касьянов!..

Кинулся, перехватил в замахе руку с топором.

– Дерьма пожалел! – с сердцем пнул Николай обломки. – Я тебе два таких с базы приволоку.

Бригадир даже не взглянул на разбитый ящик: повернув кверху лезвие топора, сосредоточенно водил по нему заскорузлым ногтем.

– Гляди! – потребовал. – Вот он, твой сперимент!

Острие в двух местах оказалось чуть продавленным.

Две мелкие зазубринки. Верно, угадал в спешке по гвоздям.

– Они же все в куче – топоры, – повинился Николай. – Когда тут разбираться, где твой, где мой?

– А…

– Теперь начне-ется воспитание!

Николай не сомневался, сейчас бригадир станет попрекать, почему не сбегал за колуном, оставшимся на берегу возле кострища.

– А…

– Прошу тебя, дядя Филипп, не нуди из-за чепухи!

Лучше бы он смолчал.

– Чепухи?! – в голосе старика вспенилась злость, морщинистое лицо перекосилось. – Чепухи?!

Тут это и произошло: старик вдруг размахнулся и…

В первое мгновение Николай как-то даже не поверил тому, что случилось. Будто не с ним вовсе. Ну, а в следующее мгновение у него на руках, уже напружинившихся для ответа, успели повиснуть парни; повыскакивали из спальников, заблокировали с обеих сторон.

– Ну, старый пень… – прохрипел Николай, пытаясь освободиться.

Бригадир убрал топор, вновь взялся за штанину.

– Да не держите вы его, – сказал ребятам, – пусть, такое дело, пар спустит.

Те проводили Николая до выхода из палатки, Петя Клацан буркнул в спину:

– Погуляй…

Николай метнулся по мокряди к ближней пихте, нырнул под разлапистые ветви на сухое, привалился спиной к стволу.

– Пень старый! – не удержался, прокричал в сторону палатки. – Не думай, это тебе так не обойдется – руки распускать!

Покурил, жадно и глубоко затягиваясь, но папироса не успокоила, и, когда все тот же Петя Клацан позвал завтракать, рявкнул:

– Иди ты со своим завтраком!..

Так и сидел под деревом, со злостью обламывая над собой отмершие сухие ветки, пока не увидел, что бригадир и оба молодых плотника уже шагают к моторке.

Нехотя поднялся, пристроился в хвост бригаде.

Алеха Сердюков нес, перекинув через плечо, Николаеву брезентуху, Николай потребовал сердито:

– Дай сюда!

Натянул куртку, хлопнул рукой по взбугрившемуся карману.

– Что тут?

Алеха оглянулся, подмигнул;

– Поешь!

– Заботишься? А может, мне ваша забота поперек горла?

Вытащил сверток, размахнулся, делая вид, будто собирается выбросить.

– Сдурел! – поймал за руку Алеха.

– Черт с тобой, – рассмеялся Николай, примирительно ткнув приятеля в бок, – слопаю, так уж и быть.

Пока жевал, Петя Клацан прогрел двигатель.

– Внимание, приготовились, – выкрикнул он, дурачась, – старт!

Лодка отделилась от лесистого берега и, оставляя пенистый след, устремилась по крутой дуге на середину реки, где моталась на якоре довольно большая связка бревен.