На маленькой станции Кургамыс, на станции, где и стоянка-то каких-нибудь две минуты, проводник сказал:

– Сейчас пересечем границу: отсюда начинается территория Целинного края.

Мы спокойно приняли это сообщение к сведению – не больше, а вот Весна… Весне вдруг захотелось посмотреть, что представляет собой граница Целинного края. А граница эта, право же, и на границу-то не была похожа: позади – степь, впереди – степь, а тут какая-то воображаемая черта. И – все. Ни знака разделительного, ни столбика, ни таблички какой…

Пока Весна крутилась возле воображаемой черты, поезд взял да и пошел. Он ведь ждать не может, у него – расписание. Поезд пошел, а Весна и не заметила.

– Ничего, – утешил нас проводник, – на другом поезде догонит. Кого-кого, а ее всякий подвезет. Наш брат, чай, тоже к Весне неравнодушен.

Однако, как выяснилось впоследствии, события на станции Кургамыс развивались по-иному. Дело в том, что после отхода нашего поезда па станцию заглянул мимоходом Апрельский Ветер. Заглянул – а тут Весна. Встретились они, глянули друг на друга, да и…

Словом, в свадебное турне Весна отправилась на крыльях любимого. И конечно же, в два счета обставила наш поезд. А мы дивились: куда ни приедем – Весна тут уже побывала. Поезд торопился, изо всех сил громыхая колесами, даже пытался нарушить расписание, однако угнаться за Ветром ему было не по силам.

Так Весна и летела впереди нас, освобождая степь от зимнего одеяния. Только новое-то платье ателье природы к сроку не закончило – так уж, верно, заведено во всех ателье, – и степь стыдливо прикрывала обнаженную грудь голубоватой, похожей па нейлон дымкой.

Снег остался лишь возле щитов, что охраняли рельсы от коварных метелей,- остался в виде грязных холмиков, на которых почему-то нравилось сидеть таким же грязным воронам.

Вечером из темноты выползли друг за другом светлячки автомобильных фар – выползли, выбрались на дорогу, что. текла вдоль рельсов, и длинной цепочкой протянулись возле поезда, не обгоняя его, но и не желая отставать. Из кузова головной машины разносилась по степи песня:

Что со мной – я сам бы не ответил,

Только б, кажется, всю степь перевернул.

Это – ветер,

Это все апрельский ветер,

Залучивший в нашу степь весну.

Свадебное путешествие Весны и Ветра продолжалось.

Вскоре мы повстречали неразлучную пару на улицах Целинограда.

– Постойте, – окликнул их мой спутник, корреспондент Всесоюзного радио Саша Леденев, – постойте, у меня возникла идея: почему бы вам не прихватить с собою

мой портативный магнитофон? Как много интересного можно бы…

Вместо ответа Весна протянула руку за аппаратом.

Так это произошло. И через каких-нибудь двое суток мы оказались обладателями уникальной магнитофонной ленты, запечатлевшей живой голос степного края – людскую речь, урчанье тракторов, перестук топоров, лязганье башенных кранов, гудки паровозов.

Леденев был в восторге: благодаря этой, ленте с буднями края познакомятся миллионы радиослушателей.

Для меня же репортаж Весны имел то значение, что натолкнул на мысль побывать в совхозе, которому и посвящен настоящий очерк.

Кто не испытал на себе притягательной силы слова «самый»: самый быстрый, самый сильный, самый… Сегодня я еду по зову этого слова в целинный совхоз «Железнодорожный». Нет на земле другого хозяйства, которое производило бы ежегодно столько же звонкого пшеничного зерна, – столько, что его вполне достаточно, чтобы взять на довольствие город с населением около полумиллиона.

Я еду по весенней степи, похожей по цвету на выцветшую гимнастерку, сквозь которую тут и там проступают следы пота – белесые пятна соли.

В четыре часа пополудни сел я в Целинограде в поезд, сейчас – десять вечера, и все это время за окном вагона – степь, степь, степь да белесые пятна соли. Не из-за этих ли пятен казахи назвали в свое время Акмолинском нынешний Целиноград: «Ак мола» в переводе с казахского – белая могила.

Линялая гимнастерка перехвачена в талии стальным поясом – рельсами Южсиба. Наш поезд мчится по этому поясу на северо-запад, быстро отщелкивая, будто наторелый бухгалтер на счетах, рельсовые стыки.

Позади – Целиноград, впереди – Магнитогорск, а где-то посередине между ними махонькая станция Челгаши – цель моего путешествия.

В Челгаши едет и Позамантир…

…Наполеоновский солдат-перебежчик (бельгийский ремесленник, насильственно мобилизованный во французскую армию) сообщил русскому командованию важные сведения, за что был принят в российское подданство. Писарь, оформляя перебежчику документы, потыкал в грудь себя, затем солдата, сказал:

– Я – Прохоров. А ты? Как тебя величают?

– Посаментье.

– Чтой-то непонятная фамилия. Держи-ка вот перо, пиши, я ваши буквы малость разумею.

Солдат написал: posamentier.

– Во, вишь, – обрадовался писарь, – послышалось – одно, а на самом деле вовсе даже не это получается: выходит, твоя фамилия По-за-ман-тир.

И невдомек было пнсарю, что назвал солдат не фамилию, а должность свою: служил он в армии позументщиком (по-французски – посаментье), делал из шитой золотом и серебром тесьмы галуны для наполеоновских офицеров.

Ошибка со временем открылась, но переделывать документы человеку, который не мог заплатить за это, никто не взялся. Так и пошло гулять по свету изобретение армейского писаря.

В конце прошлого века фамилию прадеда унаследовал мой сегодняшний спутник.

Илья Михайлович Позамантир – невысокий худощавый старичок с совершенно белой головой и полными неутоленного любопытства глазами – такими, будто он только-только начинает жизненный путь. Я познакомился с ним в Целинограде. Произошло это так: начальник краевого управления сельского хозяйства Козлов, рассказывая мне, как найти совхоз «Железнодорожный», вдруг спохватился:

– Постойте-ка, зачем я вам забиваю голову: ведь туда сегодня возвращается Позамантир. Я вас сейчас с ним познакомлю…

И вот мы едем с Ильей Михайловичем в поезде, любуемся степью, пьем весеннее варево степных ароматов и говорим о целинных буднях. Вернее, говорит Илья Михайлович, а я слушаю.

О чем человек мечтает – точнее, должен бы мечтать, когда ему за семьдесят? О покое, конечно. О покое и семейном уюте.

Илья Михайлович мог бы уйти на пенсию, мог бы, на худой конец, сидеть с девяти до шести в своем кресле научного сотрудника Всесоюзного научно-исследовательского института экономики сельского хозяйства (Москва, Орликов переулок, 11), мог бы пользоваться уютом (квартира в Москве, заботливая жена, внуки) – мог бы! Но вместо всего этого он по восемь месяцев в году живет в степи, в целинных совхозах, изучая их экономику, помогая руководителям анализировать результаты хозяйственной деятельности, выявлять неиспользованные резервы.

– А как же иначе! – восклицает он, задорно вскидывая белую свою голову. – Я экономикой совхозов с двадцать восьмого года занимаюсь, можно сказать, зубы проел на этом. Старшие сыновья тоже на эту стезю настроились было…

Он бессильно взмахивает рукой, и я вижу в глазах его боль, для которой нет анестезирующих средств: три сына не вернулись с войны.

А поезд все продолжает свою бухгалтерию, все отщелкивает рельсовые стыки, и с каждым щелчком ближе, ближе заветная станция Челгаши.

– Название станции, – поясняет Илья Михайлович,- произошло от видоизмененного «шалкашы») что в переводе

с казахского означает – старик-беженец… Укрывался когда-то в этих местах от байского гнева старый чабан, и люди, не зная имени человека, называли его просто беженцем. Так и закрепилось это название…

Я не спрашиваю, откуда ему известны такие подробности: с маленькой станцией Челгаши тесно связана вся жизнь совхоза «Железнодорожный», а из жизни этого совхоза, как из песни слова, не выкинуть участия моего спутника.

– Интересные люди должны быть в совхозе, – закидываю я журналистскую свою удочку, держа наготове блокнот.