Доктор Карвалью вытащил свое зеркало у меня изо рта и посмотрел на меня отеческим взором. Ваш больной зуб мы можем полечить. Можем удалить. Лечение стоит дорого, как вы знаете. Остальными зубами тоже придется заняться. Иначе через три года у вас не останется ни одного своего зуба, вы будете вынуждены носить вставную челюсть. Сколько вам лет? Двадцать два. Жаль, вы еще так молоды.

Зуб у меня болел очень сильно. Сколько вы возьмете за то, чтобы его вырвать?

Я могу вылечить его, сказал он мне.

У меня нет таких денег.

Я не возьму с вас ничего. Вы мне понравились. И мне по душе то, как вы поступили с Суэлом. Этот черномазый сукин сын заслужил свою смерть. Я ненавижу черных, я расист, негры скоро нам вообще житья не дадут.

Я сидел неподвижно. Мне не нравятся разговоры о Суэле. Что стало с его подружкой? Глаза доктора Карвалью сверкали, как звезды. Он ненавидел негров.

Вот что я тебе скажу, парень, зубы у тебя – дерьмо, я дантист, и у меня есть одна проблема, а у тебя есть полный набор гнилых зубов. Мы можем помочь друг другу. Ты поможешь мне, а я помогу тебе. Я вылечу твои зубы даром, а ты сделаешь кое-что для меня. Согласен?

Я хочу иметь здоровые зубы.

Убей одного ублюдка, вот что я хочу, чтобы ты сделал.

Я сидел неподвижно. На поверхности моего моря поднималась какая-то волна. Я посмотрел ему прямо в глаза. Доктор Карвалью отвел взгляд. У меня есть пятнадцатилетняя дочь, нежный цветочек, его растоптали. Мою дочь изнасиловали, когда она возвращалась из школы. Ты бережешь своего ребенка, пытаешься оградить его от любых страданий, а потом появляется вот такой подонок и всему конец.

Я вспомнил Кледир, ее сухое влагалище и мой саднящий член.

Я не стал заявлять в полицию. Не мог же я допустить, чтобы эти мужики еще и осматривали ее. Никогда. Мою дочь и так уже очень унизили. Бедная Кледир.

Мне совсем не улыбалась мысль убить еще какого-нибудь типа. Но зуб у меня болел ужасно.

Я смотрел на голубое небо и на обнаженных женщин на обложках журналов, Камила, девушка года. Прошло меньше часа с тех пор, как я вышел от зубного врача, но это классное ощущение не чувствовать больше боли стало уже забываться. Такова наша природа – мы забываем. Забываем все. Забываем хорошее. А плохое мы погружаем на дно того моря, которое есть в каждом из нас. И у меня есть такое море. И волны на нем. Человек плох по своей природе. Вся его сущность, вещество, из которого он состоит, это что-то черное и вонючее. Человеческая нефть. Разрозненные куски. Иногда меня посещают подобные мысли.

Я должен убить человека, мне это не давало покоя. Его член не хотел входить, он плюнул ей во влагалище. И еще плюнул в лицо, когда кончил. Доктор Карвалью дал мне его фотографию. Эзекиел. Суэл, его девчонка, слова цеплялись друг/за друга. Имя как у библейского пророка, скользкий тип, никакого выражения на лице. Он не был похож на насильника. Я мог бы нанять кого-нибудь, чтобы его убили. Пожалуй, Маркан одолжил бы мне денег. Потом я бы устроился на работу и расплатился с ним. Хорошо все-таки, когда твоя жизнь поддается контролю.

Я засунул фотографию в карман и пошел в мастерскую. Робинсон был там. У них был кокаин, мы ширанулись, глотнули пива, и я остался посмотреть, как они разбирают какую-то машину. Болтовня ни о чем окончательно меня успокоила, и все мне показалось очень простым, нет проблем, что надо сделать? Что у вас там такого особенного припасено для меня? Я могу продавать обувь, чистить картошку, да что угодно. Подумаешь! И убить тоже могу, убивать легко, берешь в руки пистолет, нажимаешь на курок и готово, очень простое движение, вот умереть гораздо сложнее. Все хорошо, все в полном порядке, разве нет? Маркан начал напевать какую-то приятную песенку, ты прелесть, ты вся для меня, это больше чем я мечтал, бейби, кажется, это Тим Майа, Робинсон тоже начал петь, ты ярче, чем мои мечты, я и не грезил о таком, я счастлив, вот теперь я счастлив, наконец, и я запел, и вдруг я понял, что мы стоим псе трое вокруг машины, поем, танцуем и пьем, курим, ширяемся и доламываем машину, я подумал, что это, должно быть, красиво, почти как и кино, сказал я. Они пели громко и меня не услышали. Карбюратор никак не хотел сниматься, Маркан перестал петь и почему-то резко посерьезнел. Робинсон тоже замолчал, но я хотел, чтобы они продолжали, пойте, мать вашу, ты вся для меня, затянул я, это больше чем я мечтал, не молчи, Робинсон, но они не хотели петь, они хотели снять карбюратор, все сразу потеряло смысл, выглядело унылым, и этот гараж, забитый всяким барахлом, я тоже перестал петь, и мне стало грустно, всегда так бывает, ты поешь свою любимую песню и вдруг уже не поешь. Пусти меня, я сниму карбюратор, сказал я. Я сильно дернул и оторвал какой-то шланг, карбюратор остался на месте. Маркан и Робинсон уставились на меня. Я уперся коленом в бампер и попробовал еще раз изо всех сил. Это нелегко, сказали они. Потом сказали: Хватит! Потом сказали: Брось! Я взглянул на Робинсона, он был бледен, спросил все ли у меня в порядке, похоже, что у него было что-то не в порядке. Все о-кей, просто я собираюсь снять отсюда этот вонючий карбюратор, и я сниму. У меня соскользнула нога, и я растянулся на полу, а когда встал, то понял, что мое тело меня не слушается, пульс и дыхание участились, в желудке я чувствовал какой-то странный холод, во рту было сухо, руки дрожали. Я вытащу отсюда этот кусок дерьма, сказал я. Я склонился над двигателем, напряг все свои мускулы, мобилизовал всю свою волю. Не смог. У меня больше опыта, сказал кто-то из них, отойди. Я пнул ногой машину, вот сука, сказал я. Маркан оттолкнул меня: не надо тут ничего ломать. Это моя машина, посмотри, что ты сделал с дверью! Взгляд мой упал на нож, лежащий на столе, и я крикнул Робинсону, чтобы он убрал его от греха подальше.

Мой двоюродный брат схватил меня за руки и уже на улице спросил: в чем дело, парень? Это всего лишь карбюратор. Обыкновенный карбюратор от машины. И потом, Маркан твой друг. Ты что, рехнулся?

Слушай, Робинсон, ты можешь одолжить мне денег? Одолжить тебе денег? Ё-моё, Майкел, да я сам сижу без работы, проедаю последнее. А Маркан? Про Маркана не знаю, я ему должен, так что больше не могу просить. Если хочешь, пойди поговори с ним.

Я вытащил из кармана фотографию Эзекиела. Ты знаешь этого парня? Нет. А зачем он тебе? Мне надо убить его. Тебе надо убить этого человека? Робинсон стал засыпать меня вопросами, он был напуган, но я даже слушать не стал.

Вообще-то я еще не был уверен, что убью Эзекиела. Не надо было говорить. Я рассказал об этом, потому что очень рассердился на Маркана и на Робинсона. Сказал, потому что больше говорить было не о чем.

Когда я подходил к бару Гонзаги, какой-то человек за рулем белого «Опала» посигналил мне. Потом кивнул Я не знаю, кто это был. После того как я убил Суэла, такое случалось часто.

Ты знаешь этого типа? Гонзага внимательно посмотрел на фотографию Эзекиела, это нетрудно выяснить, сказал он, оставь фотографию у меня. Я играл в бильярд до вечера, мои мысли медленно вползали в клетку к молодым кроликам-алкоголикам.

Вечером я затащил Горбу под душ. Он был такой розовенький, толстенький, жрать небось хочешь, скотина? Я поджарил яичницу, сварил рис, вымыл посуду и подмел кухню. Дурные мысли опять полезли в голову, но я их прогнал. Кледир, Кледир, Кледир. Было бы здорово, если бы она пришла. Я бы целовал ей грудь, живот, пах, пил бы ее сок. Я показал бы ей, как поднимаются волны. Эскадроны. Как идеально подходят друг другу два разных предмета. Мне очень хотелось поговорить с Кледир. Хотелось объяснить ей все. Я всегда агрессивно вел себя в сексе, потому что женщины научили меня, что надо идти напролом. Спросите у них, чего они хотят, и вам ответят: трахни меня. Сделай так, чтобы у меня защемило сердце. Чтобы я кричала. Сделай что-нибудь. Они скажут: раздави этот плод и выжми сок. Вот что они скажут. Женщины обожают армию, лошадей, копья, то, что проникает внутрь и завоевывает. То, что подчиняет себе и приносит мир. Короче, все то, что захватывает пространство и оставляет после себя след. Женщины. Прости меня, Кледир.