Согласно Фараджу, «Братья-мусульмане», культивируя легальную оппозицию системе, недооценили ее глубоко безбожного характера и своим участием в ней только способствовали ее укреплению. Движимые стремлением основать исламское государство, Фарадж и его сообщники пошли на силовую акцию — 6 октября 1981 года они убили Садата во время военного парада по случаю годовщины форсирования Суэцкого канала. По замыслу заговорщиков, это должно было перерасти в «массовые» выступления — прелюдию к «народной революции». Во время допросов, последовавших за арестами, обвиняемые пересыпали свою речь такого рода выражениями, ссылаясь на Иран, где революция только что победила. Однако иранские исламисты у себя в стране сумели сплотить воедино под знаменем аятоллы Хомейни бедную городскую молодежь, торговцев базара и даже светские средние классы. Напротив, Фарадж и его сообщники оттолкнули от себя египетскую набожную буржуазию и прокляли духовенство, которое «Неисполненная обязанность» избрала своей главной мишенью. Они оказались не способными превратить убийство главы государства во всеобщее восстание под знаменами ислама, сплотить оппозиционные силы в борьбе против «безбожной» власти. И это в тот действительно благоприятный момент, когда непопулярность раиса, переполнившего тюрьмы представителями всех, даже самых умеренных политических течений, достигла высшей точки. Вокруг Садата образовался полнейший вакуум, приведший его на грань паранойи. В то время как вице-президент Мубарак принимал на себя обязанности президента, а в Асьюте десантники подавляли вооруженное восстание, поднятое организацией «Джихад», в народных кварталах шли облавы на радикальных активистов. Впоследствии руководство Аль-Азхара потратило немало усилий, чтобы доказать, что идеи Фараджа и его сторонников были «ошибочными», а их ссылки на Ибн Таймийю — безосновательными. В ответ на обвинения активистов исламских движений улемы отвечали, что только они вправе толковать великие тексты исламской традиции, понимание которых не дано «невеждам», будь они хоть дипломированными инженерами-электриками. Однако саудовская политика массового распространения этих сочинений, одобряемых ваххабитским духовенством, сделала их доступными радикальной образованной молодежи. Последней предстояло понять эти тексты в таком же морально-консервативном духе, но сделать из них выводы, гораздо более опасные для существующего порядка.

Египетский пример конца 70-х годов — яркая иллюстрация политического провала исламистского движения, все три компоненты которого оказались разрозненны. Он также показывает, в какой тупик может зайти правящий режим, который, надеясь сохранить неизменным социальный порядок, идет на союз с набожной буржуазией и использует «умеренную» исламистскую интеллигенцию в своих целях, отдавая ей на откуп мораль и культуру и открывая ей доступ к приватизированной экономике. В результате визита Садата в Иерусалим, а затем заключения мира с Израилем ориентация египетского государства вошла в противоречие с базовыми ценностями исламистского движения, даже его самого умеренного крыла: враждебностью к евреям в целом и к еврейскому государству в особенности. Таким образом, правящий режим попал в ловушку, устроенную им же самим: дискурс исламистской интеллигенции, приветствовавшийся, когда он был направлен против левых, превратился в фактор нестабильности, когда он стал способствовать сплочению и радикализации оппозиции. Буржуазная компонента движения, даже если она и не вступила на путь прямой конфронтации с властями, оказалась подмята группами бедной городской молодежи и студентов — сторонников джихада.

Несмотря на поражение, египетские исламисты стали предвестниками грядущих потрясений. Благодаря престижу страны, в которой была создана организация «Братьев-мусульман» и жил Сайид Кутб, деятельность египетских исламистов и уроки их поражения станут предметом изучения «последователями даже в странах Черной Африки и Центральной Азии.

В начале 70-х годов в исламское пространство внезапно вторглась Малайзия. Путешественники и туристы, посещавшие эту страну, которая, казалось бы, находилась на периферии мусульманского мира, приходили в изумление при виде большого количества женщин, облаченных вместо традиционного для стран Юго-Восточной Азии цветного саронга в «исламский костюм», введенный в моду в египетских кампусах студентами из «гамаат исламийя».[518] На улицах Куала-Лумпура из мечетей, оснащенных мощными динамиками, слышались монотонные наставления пятничных проповедников: цитируя Маудуди, они призывали правоверных стать «лучшими мусульманами». В стране зародилось массовое исламистское движение. Известное под названием «даква» (от араб, даава— «призыв к исламу» и «проповедь»), оно получило широкое распространение после народных волнений 13 мая 1969 года. Как и в Египте, где в конце 60-х на фундаменте дряхлеющего арабского национализма зарождался исламистский протест, так и в Малайзии социальные потрясения 1969 года свидетельствовали о хрупкости местного национализма и о политических амбициях ислама. Кроме того, всё это накладывалось на этнические конфликты и неравноправное распределение богатств между «коренными» малайцами и потомками китайских иммигрантов.

Бывшая английская колония, обретшая независимость лишь в 1957 году, занимала важное стратегическое положение в проливах, разделяющих Индийский и Тихий океаны. Во времена колонизации англичане в массовом порядке переселяли сюда индийцев и особенно китайцев: индийцы трудились на плантациях гевеи, а китайцы занимались коммерческой деятельностью, связанной в основном с мореплаванием (достаточно назвать Сингапур, принадлежавший ранее Малайзии). К моменту провозглашения независимости в руках китайцев, составлявших более трети населения и не являвшихся мусульманами, оказался контроль практически надо всем достоянием государства. Коренные жители, или бумипутра (все — мусульмане), еще в XIV веке высадившиеся на островах Малайзии с бортов оманских и индийских торговых шхун, оставались в стороне от процессов модернизации. Малайцы, составлявшие более половины населения нового государства, проживали в основном в сельской местности, или кампунгах. Выходцы из Индии, часть которых придерживалась исламского вероисповедания, составляли 15 % населения.

Первый вызов, с которым пришлось столкнуться независимому государству, состоял в необходимости соблюдения хрупкого этнического равновесия. Составляя большинство населения, бумипутра требовали нового передела собственности и природных богатств страны. Правящий режим, объединявший представителей элит всех трех общин на основе соотношения сил, сложившегося к концу колониальной эпохи, испытывал давление со стороны коренной малайской молодежи. Молодые люди, отправлявшиеся из деревни в город, сразу попадали из традиционного и неграмотного сельского мира с характерной для него экономикой выживания в китайский город, ориентированный на внешний мир, богатый связями с заморскими соотечественниками и письменной культурой. Именно в этой ситуации вспыхнули волнения 1969 года. Они переросли в антикитайские погромы и грабежи и поставили под сомнение способность малайзийского правящего режима управлять полиэтническим обществом.

Молодые бумипутра, обучавшиеся в городах, испытывали культурный дискомфорт от засилья английского языка.[519] Их главным требованием стало широкое использование малайского языка (на котором не говорило большинство китайцев). После майских волнений 1969 года власть пошла на эту уступку, взяв на вооружение политику «положительной дискриминации»: бумипутра получали перед китайцами преимущество при поступлении в государственный университет, трудоустройстве в госсекторе и занятии административных должностей. При новом балансе сил, установившемся в 70-х годах, часть китайских богатств и капиталов перетекла в руки бумипутра. Их немногочисленная элита стала контролировать выдачу лицензий и разрешений, деятельность административных советов и т. д. По сути, китайцам предлагалось наращивать капиталы, чтобы потом лучше их переделить.