— Да так-то оно так, — промолвил Смолокуров. — Однако уж пора бы и зачинать помаленьку, а у нас и разговоров про цены еще не было. Сами видели вчерась, какой толк вышел… Особливо этот бык круторогий Онисим Самойлыч. Чем бы в согласье вступать, он уж со своими подвохами. Да уж и одурачили же вы его!.. Долго не забудет. А ништо!.. Не чванься, через меру не важничай!.. На что это похоже?.. Приступу к человеку не стало, ровно воевода какой — курице не тетка, свинье не сестра!

— А вы погодите, — слегка усмехнулся Веденеев. — Орошин не из таковских, чтоб обиды спускать. Помяните мое слово, что ярманка еще не покончится, а он удерет какую-нибудь штуку.

— Бог не выдаст — свинья не съест, — равнодушно промолвил Марко Данилыч. — А у вас, Дмитрий Петрович, разве есть с ним дела либо расчеты какие?

— Слава богу, никаких нет, — ответил Веденеев.

— Так вам и опасаться нечего, — сказал Марко Данилыч.

— Я не про себя, про всех говорю, — молвил Дмитрий Петрович.

— Ну, со всеми-то ему не справиться! — возразил Смолокуров. — Хоть шея у него и толста, а супротив обчества не бойсь и она сломится.

— Да, — сказал Веденеев, — сломилась бы, ежели б промеж нас мир да совет были, ежели бы у нас все сообща дела-то делали. А то что у нас?.. Какое согласие?.. Только и норовят, чтобы врозь да поперек, да нельзя ли другу-приятелю ножку подставить…

— Ну, уж будто и все? — слегка поморщась, промолвил Марко Данилыч.

— Конечно, не все, — ответил Веденеев. — А и то сказать, всяк до поры только до времени. Вот хоть Сусалина взять Степана Федорыча. Вечор, как ушел из трактира Орошин, ведь больше всех над ним издевался, да про дела его рассказывал. А сегодня захожу я порану в рыбный трактир, калоши вечор позабыл — глядь, а Степан Федорыч в уголку с Орошиным чаи распевают, шепчутся — по всему видно, что какое-то дело затевают. Народу-то в трактире никого еще не было, так буфетчик сказывал, что они на безлюдье счеты потребовали и долго считали да костями стучали, а говорили все шепотом.

— Мудреного нет, — заметил Смолокуров. — У Орошина сусалинских векселей довольно…

— То-то и есть, Марко Данилыч, — молвил Веденеев. — Векселя!.. И поди ведь, чай, скупленные?

— Пожалуй что и скупленные, — барабаня по столу пальцами, сказал Марко Данилыч.

— И на другого и на третьего рыбника, пожалуй, таких векселей немало у Онисима Самойлыча, — продолжал Веденеев — А его векселей ни у кого нет. Оттого у него и сила, оттого по рыбной части он и воротит, как в голову ему забредет.

— Нельзя же без векселей, — нахмурясь, промолвил Марко Данилыч. — На векселях вся коммерция зиждется… Как без векселей?.. В чужих краях, сказывают, у немцев, аль у других там каких народов, вся торговля, слышь, на векселях идет.

— Это так, — согласился Веденеев, — зато там по векселям-то совсем другие-порядки, чем у нас… У нас бы только скупить побольше чьих-нибудь векселей да прижать голубчика, чтоб пикнуть не смел. А по банкам так любят у нас бронзовыми орудовать.

— Какими это бронзовыми? — спросил у Веденеева Петр Степаныч, удаленный дядей от торговых дел и потому не имевший никакого понятия о кредите.

— А вот, к примеру сказать, уговорились бы мы с вами тысяч по двадцати даром получить, — стал говорить Веденеев. — У меня наличных полтины нет, а товару всего на какую-нибудь тысячу, у вас то же. Вот и пишем мы друг на дружку векселя, каждый тысяч по двадцати, а не то и больше. И ежели в банках по знакомству с директорами имеем мы доверие, так вы под мой вексель деньги получаете, а я под ваш. Вот у нас с вами гроша не было, а вдруг стало по двадцати тысяч.

— Да ведь это, по-моему, просто надувательство, — молвил удивленный Самоквасов. — На что же это похоже?.. Как же это так?.. Вдруг у меня нет ни копейки — и я двадцать тысяч ни за что, ни про что получаю?.. Да это ни с чем не сообразно… Ну, а как сроки выйдут?

— Заплатите, — сказал Веденеев.

— А ежели нечем?

— Несостоятельным объявитесь, — с усмешкой молвил Дмитрий Петрович. — Только на этот конец надобно не на двадцать тысяч, а сколь можно побольше и в банках и у купцов окредитоваться. Потом все как по маслу пойдет — администрация там али конкурс… Хорошее-то платьице припрячьте тогда подальше, дерюжку наденьте, ходите пешечком, на нищету встречному и поперечному жалуйтесь, иной раз на многолюдстве не мешает и Христа ради на пропитание у кого-нибудь попросить… Конечно, ваш дом, движимость, которая на виду осталась, продадут, банки да кредиторы по скольку-нибудь копеек за рубль получат… А как только кончилось ваше дело, припрятанный-то капитал при вас, а долгу ни копейки. Опять пускайтесь тогда в коммерцию и опять лет через пяток бронзовых векселей побольше надавайте… Разика три обанкрутитесь, непременно будете в миллионе.

Только плечами пожал Петр Степаныч, а Марко Данилыч, сильно нахмурившись, молвил:

— На то кредит… Без кредиту шагу нельзя ступить, на нем вся коммерция зиждется… Деньги что? Деньги что вода в плесу, — один год мелко, а в другой дна не достанешь, омут. Как вода с места на место переливается, так и деньги — на то коммерция! Конечно, тут самое главное дело: «не зевай»… Умей, значит, работать, умей и концы хоронить.

— Пословица-то, Марко Данилыч, кажется, не так говорится, — прищурив один глаз, заметил Веденеев.

— Как же, по-вашему? — спросил Смолокуров.

— Умей воровать, умей и концы хоронить, — сказал Дмитрий Петрович.

— Молоденьки еще, сударь, про такие важнейшие, можно сказать, дела таким родом толковать, — насупившись, кинул сердитое слово Марко Данилыч и даже в сторону отворотился от дорогого гостя.

— А какой я вам смех расскажу, Марко Данилыч, — вступился Самоквасов, заметив, что и у нового его знакомца брови тоже понахмурились: долго ль до греха, свары бы не вышло.

— Что такое? — сухо спросил Смолокуров.

— У Сергея Филиппыча у Орехова, слышали, я думаю, баржа с рыбой под Чебоксарами затонула, — начал рассказывать Петр Степаныч. — И рвет и мечет, подступиться к нему невозможно, ко всякому придирается, шумит, что голик, и кто ему на глаза ни попал, всякого ругает на чем свет стоит.

— Заругаешься, как баржа с товаром затонет… Не орехов горстка, — сумрачно молвил Марко Данилыч.

— Я не про то, слушайте, какой смех-от из этого вышел, — перебил Самоквасов. — Матушку Таифу знаете?

— Какую там еще Таифу? — спросил Смолокуров.

— Комаровскую. Казначея у матери Манефы, — отвечал Самоквасов. — В Петров день, как мы с вами там гостили, ее дома не было, в Питер, слышь, ездила.

— Ну, знаю, — молвил Марко Данилыч. — Только смеху-то покамест не вижу.

— Зашел я намедни в лавку к Панкову, к Ермолаю Васильичу, из Саратова, может тоже знаете, — продолжал Петр Степаныч, — приятель мой у него в приказчиках служит. Наверх в палатку прошли мы с ним, а там Орехов сидит да изо всей мочи ругается. Мы ничего, слушаем, никакого супротивного слова не говорим, пусть его тешится. Вдруг шасть в палатку мать Таифа со сборной книжкой. Не успела она начал положить, не успела Ермолаю Васильичу поклониться, как вскинется на нее Сергей Филиппыч да с кулаками. «Вы, — кричит изо всей мочи, — какой ради причины бога-то плохо молили?.. Ах, вы, чернохвостницы, кричит, этакие!.. Деньги берете, а богу молитесь кое-как!.. Я вам задам!» Мать Таифа кланяется ему чуть не в землю, а он пуще да пуще. «Летось, кричит, пятьдесят целковых вам пожаловал, и вы молились тогда как следует: на судаке я тогда по полтине с пуда взял барыша… Сто рублев тебе, чернохвостнице, дал, честью просил, чтоб и на нынешний год побольше барыша вымолили… А вы, раздуй вас горой, что сделали? Целая баржа ведь у меня с судаком затонула!.. Разве этак молятся?.. А?.. Даром деньги хотите брать?.. Так нет, шалишь, чернохвостница, шалишь, анафемская твоя душа! Подавай назад сто рублев!.. Подавай, не то к губернатору пойду!» Мы так и покатились со смеху.

— Чему же смеяться-то тут? — холодно промолвил Марко Данилыч. — Не лиха беда от такого несчастья и совсем с ума своротить… Шутка сказать, цела баржа судака!.. На плохой конец двадцать тысяч убытку.