— В нонешнем посту рыба-то, кажись, не полагается, — молвил Сусалин. — По правилам святых отец, грибы да капуста ноне положены.
— Грибам не род, капуста не доспела, — с усмешкой пискнул Седов. — Опять же мы не дома. А в пути сущим пост разрешается. Так ли, Марко Данилыч?.. Ты ведь в писании боек — разреши спор…
— Есть такое правило, — сухо ответил Марко Данилыч.
— Значит, по этому самому правилу мы холодненькой осетрины, либо стерлядок в разваре закажем… Аль другого чего? — ровно сытый кот щуря глазами, пищал слоновидный Седов.
— Не будет ли вкуснее московска селянка из стерлядок? — ласковым взором всех обводя, молвил Веденеев. — Майонез бы еще из судака…
— Ну тебя с твоей немецкой едой! — с усмешкой пропищал Седев. — Сразу-то и не вымолвишь, какое он кушанье назвал… Мы ведь, Митенька, люди православные, потому и снедь давай нам православную. Так-то! А ты и невесть что выдумал…
— Так селянка селянкой, а еще-то чего потребуем?.. Осетринки, что ли? — добродушно улыбаясь, молвил Веденеев.
— Что ж, и селянка не вредит, и осетрины пожевать противного нет, — молвил Сусалин. — Еще-то чего?
— Банкет, что ль, затеваете?.. — сумрачно молвил Орошин. — Будет и осетрины с селянкой…
— Судаки у них, я видел, хороши. Живехонькие в лохани плавают. Лещи тоже, — сказал Веденеев.
— Всей рыбы не переешь, — решил Орошин. — Осетрины да селянку… Так уж и быть — тебя ради, Митенька, судак куда ни шел. Пожуем и судака… А леща, ну его к богу — костлив больно… Еще коим грехом да подавишься.
Заказали, а покамест готовят ужину, водочки велели себе подать, икорки зернистой, огурчиков малосольных, балыка уральского.
— Народец-то здесь продувной! — поднимаясь с места сказал Веденеев. — Того и норовят, чтобы как-нибудь поднадуть кого… Не посмотреть за ними, такую тебе стерлядь сготовят, что только выплюнуть… Схожу-ка я сам да выберу стерлядей и ножом их для приметы пристукну. Дело-то будет вернее…
— Подь-ка, в самом деле, Митенька, — ласково пропищал Седов. — Пометь, в самом деле, стерлядок-то, да и прочую рыбу подбери… При тебе бы повар и заготовку сделал… А то в самом деле плутоват здесь народ-от…
Веденеев ушел. В это самое время подлетела к рыбникам одна из трактирных певиц…
— На ноты! — приседая и умильно улыбаясь, проговорила молоденькая немочка в розовой юбке, с черным бархатным корсажем. Рыбники враждебно на нее покосились.
— Не подаем, — молвил Орошин, грубо отстраняя немку широкой ладонью. Та кисло улыбнулась и пошла к соседнему столику.
— Что этого гаду развелось ноне на ярманке! — заворчал Орошин. — Бренчат, еретицы, воют себе по-собачьему — дела только делать мешают. В какой трактир ни зайди, ни в едином от этих шутовок спокою нет. И плюнул в ту сторону, куда немка пошла.
— Кто нас с тобой помоложе, Онисим Самойлыч, тем эти девки по нраву, — усмехнувшись, пискнул Седов.
— Оттого и пошла теперь молодежь глаза протирать родительским денежкам… Не то, что в наше время, — заметил Сусалин.
Под эти слова вернулся Веденеев и объявил, что выбрал двух важнеющих стерлядок и припятнал их ножом, чтобы не было обмана.
Вслед подбежал за Веденеевым юркий размашистый половой с водкой, с зернистой икрой, с московским калачом, с уральским балыком и с малосольными огурцами. Выкушали по одной. По малом времени повторили, а потом Седов сладеньким голоском пропищал, что без троицы дом не строится.
Когда принялись за жирную, сочную осетрину, Орошин спросил Смолокурова:
— Давеча молвил ты, Марко Данилыч, что у тебя на Гребновской одна баржа порожняя… Нешто продал одну-то?
— Хвоста судачьего не продавывал, — с досадой ответил Марко Данилыч. — Всего пятый день караван на место поставили. Какой тут торг?.. Запоздал — поздно пришел, на самом стержне вон меня поставили.
— Отчего ж у тебя баржа-то пустует?.. — продолжал свои расспросы Орошин. — Не порожнюю же ведь гнал. Аль по пути продавал?..
— Пустовать баржа не пустует, а все едино, что ее нет, — ответил Марко Данилыч. — Товарец такой у меня стоит, что только в Оку покидать.
— Как так? — спросил Орошин, зорко глядя на Смолокурова. — До сей поры про такие товары мне что-то не доводилось слыхать… Стоют же чего-нибудь!..
— Тюлений жир. В нонешню ярманку на него цен не будет, — сказал Марко Данилыч.
— Отчего ж вы это думаете? — с удивленьем спросил Веденеев.
— Некому покупать, — молвил Марко Данилыч. — Хлопку в привозе нет, значит красному товару застой. На мыло тюленя не требуется — его с мыловарен-то кислота прогнала. Кому его нужно?
— Понадобится, — сказал Веденеев.
— Жди!.. Как же!.. Толокном Волгу прежде замесишь, чем этот окаянный товар с рук сбудешь! — отозвался Смолокуров.
— Продай мне, Марко Данилыч. Весь без остатку возьму, — молвил Орошин.
Подумал маленько Марко Данилыч, отвечает: — Для че не продать, ежели сходную цену дашь.
— Рубль восемь гривен, — молвил Орошин. Марко Данилыч только головой мотнул. Помолчавши немного, с усмешкой сказал он:
— Сходней в Оку покидать.
— Без гривны два.
— Ну тебя к богу, Онисим Самойлыч! Сам знаешь, что не дело говоришь, — отвернувшись от Орошина, с досадой проговорил Смолокуров.
— Два целковых идет?
Ни слова не говоря, Марко Данилыч только головой помотал.
— Два с четвертаком?
Молчит Марко Данилыч, с удивленьем поглядывает на Орошина, а сам про себя думает: «Эк расшутился, собака! Аль у него в голове-то с водки стало мутиться».
— Два рубля тридцать — последнее слово, — сказал Орошин, протягивая широкую ладонь Марку Данилычу. У того в глазах зарябило.
— Идет? — приставал Орошин. Марко Данилыч рукой махнул. Думает, что шутки вздумал Орошин шутить.
— Два рубля тридцать пять, больше ни полукопейки, — настойчиво продолжал свой торг Орошин.
Разгорелись глаза у Марка Данилыча. То на Орошина взглянет, то других обведет вызывающим взглядом. Не может понять, что бы значили слова Орошина. И Седов и Сусалин хоть сами тюленём не занимались, а цены ему знали. И они с удивленьем посматривали на расходившегося Орошина и то же, что Марко Данилыч, думали: «Либо спятил, либо в головушке хмель зашумел».
— Пять копеечек и я б с своей стороны прикинул! — ровным, спокойным голосом самоуверенно сказал Веденеев, обращаясь к Марку Данилычу.
Как вскинется на него Орошин, как напустится. Так закричал, что все сидевшие в «дворянской» оборотились в их сторону.
— Куда суешься?.. Кто тебя спрашивает?.. Знай сверчок свой шесток — слыхал это?.. Куда лезешь-то, скажи? Ишь какой важный торговец у нас проявился! Здесь, брат, не переторжка!.. Как же тебе, молодому человеку, перебивать меня, старика… Два рубля сорок пять копеек, так и быть, дам…— прибавил Орошин, обращаясь к Марку Данилычу.
Ровно красным кумачом подернуло свежее лицо Веденеева, задрожали у него побледневшие губы и гневом сверкнули глаза… Обидно было слушать окрик надменного самодура…
— Даст и с полтинкой, и с шестью гривнами даст! — с злорадным смехом сказал он Смолокурову. — Оплести ему вас хочется, Марко Данилыч. Вот что!.. Не поддавайтесь…
— Замолчишь ли?.. — из себя выходя, во все горло закричал Орошин и так стукнул по столу кулаком, что вся посуда на нем ходенем заходила. — Чего смыслишь в этом деле?.. Какое тут есть твое понимание?..
— Вы, Онисим Самойлыч, должно быть так о себе представляете, что почта из Питера только для вас одних ходит, — лукаво прищурив глаза, с язвительной усмешкой сказал Веденеев. — Слушайте, Марко Данилыч, настоящее дело вам расскажу: у меня на баржах тюленя нет ни пуда; значит, мне все равно — есть на него цена, нет ли ее. А помня завсегда, что тятеньке покойнику вы были приятелем, хлеб-соль с ним важивали, и, кажется, даже бывали у вас общие дела, хочу на сей раз вам услужить. Нате-ка, вот, почитайте, что пишут из Питера. Сегодня перед вечером только что получил.
И, вынув письма из бумажника, подал одно Смолокурову.
Читает Марко Данилыч: ждут в Петербург из Ливерпуля целых пять кораблей с американским хлопком, а перед концом навигации еще немало привоза ожидают… «Стало быть, и ситцы, и кумачи пойдут, и пряжу станут красить у Баранова, только матерьялу подавай». Такими словами заключал письмо веденеевский приятель.
