— Зачем с вас дорого брать? — молвил Чубалов. — Кажись бы, за мной того не водилось. В убыток отдавать случалось, а чтобы лишнее взять — на этот счет будьте спокойны. Сами только не будьте оченно прижимисты.

— Лишнего не передам, а что следует, изволь получать до копейки. На этот счет я со всяким моим удовольствием… Завсегда каждому готов, — важно и напыщенно проговорил Марко Данилыч, спесиво оглядывая по сторонам сидевших и стоявших.

— Разве что так, — прищурив глаз и глядя в лицо Смолокурову, молвил Чубалов. — А то ведь, ежели правду сказать, так больно уж вы стали прижимисты, Марко Данилыч.

— Что ты городишь? — громче прежнего заговорил Смолокуров. — Кто тебе такие речи довел про меня — наплюй тому в глаза.

— Не попадешь, Марко Данилыч, никак не изловчишься… Как самому себе в глаза можно плюнуть? — усмехнулся Чубалов.

— Что еще такое загородил? — с досадой молвил Марко Данилыч.

— А Марка-то Евангелиста с Евдокией забыли?

— То совсем иное дело, — медленно, важно и спокойно промолвил Марко Данилыч. — Был тогда у нас с тобой не повольный торг, а долгу платеж. Обойди теперь ты всю здешнюю ярманку, спроси у кого хочешь, всяк тебе скажет, что так же бы точно и он с тобой поступил, ежели бы до него такое дело довелось. Иначе нельзя, друг любезный, на то коммерция. Понимаешь?

Видит Герасим Силыч, что совесть у Смолокурова под каблуком, а стыд под подошвой, ничего ему в ответ не промолвил.

— Каких же во имя требуется? — спросил он у Смолокурова.

— Пиши, записывай, — стал высчитывать по записке Марко Данилыч. — Восьмнадцать спасов — какие найдутся, таких и давай: иседниц, и убрусов, и Эммануилов[340].

Богородиц тоже восьмнадцать, и тоже какие найдутся — все едино… А нет, постой… отбери ты побольше Неопалимой Купины — знаешь, ради пожарного случая. Авось при ней, при владычице, разбойники опять не подожгут у меня работной избы[341]; Никол восьмнадцать положь да подбирай так: полдюжину летних, полдюжину зимних, полдюжину главных[342].

Останные три дюжины с половиной каких знаешь, таких и клади… Нет, постой, погоди… набери ты мне полторы дюжины мученика Вонифатия, для того, что избавляет он, батюшка, угодник святой, от винного запойства… В каждой избе, в каждой светелке по Вонифатию поставлю. Потому народ ноне слабый, как за работником ни гляди — беспременно как зюзя к вечеру натянется этого винища. На любого погляди вечером-то — у каждого язык ровно ниткой перевязан, чисто говорить не может, а ноги — ровно на воде, не держатся.. Вон и тогда, и на Фоминой-то, спьяну ведь избы-то у меня спалили… И себя, дурачье, не пожалели, живьем ведь сгорели, подлецы… Им-то теперь ничего, а мне убытки!

— Моисею Мурину от винного запойства тоже молятся, — вступил в разговор Иванушка.

— А я и не знал, — молвил на то Марко Данилыч, обращаясь к Герасиму Силычу. — Вонифатиево житие знаю, не раз читывал… А Моисею-то Мурину почему молиться велят?

— И он потому же, — свое продолжал Иванушка. — Сказано в житии его: «Уби четыре овцы — чужие, мяса же добрейша изъяде, овчины же на вине пропи».

— Верно? — спросил Смолокуров у Чубалова.

— Верно, — ответил он.

А Иванушка с полки книгу тащит, отыскал в ней место и показывает Марку Данилычу. Тот, прочитавши, примолвил:

— Да. Это так… Верно… Только в правду ли ему молятся от винного-то запойства?.. Теперь постой, вот что я вспомнил: видел раз у церковников таблицу такую, напечатана она была, по всем церквам ее рассылали, а на ней «Сказание киим святым, каковые благодати исцеления от бога даны»[343].

И там точно что напечатано про Моисея Мурина. Только думал я, не новшество ль это Никоново… Как по-твоему, Герасим Силыч?

— Какое уж тут новшество? — возразил Чубалов. — Исстари ему, угоднику, от пьянства молились, еще при первых пяти патриархах.

— Так ты вот что сделай, друг мой любезный, Герасим Силыч, — полторы-то дюжины отбери мне Вонифатьев, а полторы дюжины Моисеев — дело-то и будет ладнее.

— Еще чего потребуется? — спросил Чубалов, записавши заказ на бумажке.

— Дюжину полниц[344] положь, — молвил Марко Данилыч. — В кажду избу по одной, а в светлицы, пожалуй, и не надо, останну дюжину клади каких сам знаешь…

Да уж для круглого счета четыре-то иконы доложь, чтобы сотня сполна была… Да из книг, сказано тебе, десяток псалтырей да полторы дюжины часословов… Да, опричь того, полторы дюжины литых крестов шестивершковых да полторы дюжины медненьких икон, не больно чтобы мудрящих… Кажись, теперь все. Да смотри ты у меня, чтобы в каждой избе и в каждой светлице хоть по одной подуборной[345] было, клади уж так и быть две дюжины подуборных-то — разница в деньгах будет не больно велика…

А!.. Вот еще — не знаешь ли, какому угоднику от воровства надо молиться?.. Работники шельмецы тащма тащут пеньку по сторонам, углядеть за ними невозможно. Как бы еще по такой иконе в кажду избу и кажду светелку, чтобы от воровства помогала — больно бы хорошо было… Есть ли, любезный, у бога таковые святые?

— Есть, как не быть, — ответил Чубалов. — Федору Тирану об обретении покраденных вещей молятся.

— И помогает? — с живостью спросил Марко Данилыч.

— По вере помогает, а без веры кому ни молись, толку не выйдет, — ответил Чубалов.

— Так ты, опричь сотни, отбери еще полторы дюжины Федоров, — сказал Марко Данилыч. — Авось меньше станут пеньку воровать.

— Велики ль мерой-то иконы вам надобятся? — спросил Чубалов.

— Меры-то? Меры надо разной, — ответил Марко Данилыч. — Спасы — десятерики, богородицы да Николы — девятерики да восьмерики, останны помельче… Можно и листоушек[346] сколько-нибудь приложить, только не мене бы четырех вершков были, а то мелкие-то и невзрачны, да, грехом, и затеряться могут. Народ-от ведь у меня вольный, вор на воре, самый анафемский народ; иной, как разочтешь его за какие-нибудь непорядки, со зла-то, чего доброго и угодником не побрезгует, стянет, собачий сын, из божницы махонькой-то образок да в карман его аль за пазуху. Каков ни будь образишка — все-таки шкалик дадут в кабаке… Сущие разбойники!.. Ну, какую же цену за все положишь?

Ни слова не молвив, Чубалов молча стал на счетах класть, приговаривая:

— Псалтырей десяток, часословов восьмнадцать — сорок восемь рублей…

— Что ты, что ты? — руками замахав на Чубалова, вскрикнул Марко Данилыч. — Никак рехнулся, земляк?.. Как это вдруг сорок восемь рублев…

— Псалтыри по три целковых за штуку, часословы по рублю, — ответил Чубалов. — Считайте.

— Как по три целковых да по рублю?.. На что это похоже? — во всю мочь кричал Марко Данилыч и схватил даже Чубалова за руку.

— Цена казенная, Марко Данилыч, — спокойно ответил Герасим. — Одной копейки нельзя уступить, псалтыри да часословы печати московской, единоверческой, цена им известная, она вот и напечатана.

— Хоша она и напечатана, а ты все-таки должон мне уважить. Нельзя без уступки, соседушка, — я ведь у тебя гуртом покупаю, — говорил Смолокуров.

— Как же я могу уступить, Марко Данилыч? Свои, что ли, деньги приплачивать мне? — ответил Чубалов. — Эти книги не то что другие. Казенные… Где хотите купите, цена им везде одна.

Призадумался маленько Марко Данилыч. Видит, точно, цена напечатана, а супротив печатного что говорить? Немалое время молча продумавши, молвил он Чубалову:

— Ну, ежели казенная цена, так уж тут нечего делать. Только вот что — псалтырей-то, земляк, отбери не десяток, а тройку… Будет с них, со псов, чтоб им издохнуть!.. Значит, двадцать пять рублев за книги-то будет?