«О, вот и ловушка», — подумал профессор. И притворился невинной овечкой.
— Мадемуазель Дамбер? Конечно, нет. Она не присутствовала на ужине. Какого черта я должен был ее видеть? Она при вас договорилась со мной о встрече на следующий день…
— Она рассказала нам… — осторожно начал комиссар.
— О своей диссертации, — неожиданно закончила Лейла Джемани.
Эти простые слова произвели на заслуженного университетского профессора потрясающий эффект. Плечи бессильно опустились, руки мелко задрожали, а маска надменности, которую ему по сю пору удавалось удерживать, сменилась взглядом побитой собаки.
— Так вы в курсе, — пробормотала жертва своих собственных страхов.
— Да, мы в курсе, — серьезно подтвердил Жан-Пьер Фушру, не имея ни малейшего представления, о чем идет речь, и избегая встречаться взглядом с Лейлой Джемани. — Однако мы бы хотели услышать вашу версию. Дать вам возможность объясниться.
— Не знаю, с чего начать, — вздохнул Гийом Вердайан. — Я полагаю, все началось в тот день, когда мадам Бертран-Вердон сообщила мне, что она нашла тетради 1905 года…
Он остановился на мгновение, и Жан-Пьер Фушру с Лейлой Джемани согласно кивнули, будто прекрасно понимали, о чем это он.
— Вы понимаете, что эта… находка сводила на нет мое издание полного собрания сочинений Марселя Пруста как раз в тот момент, когда… короче, в критический для всего прустоведения момент.
Жан-Пьер Фушру и Лейла Джемани снова согласились, понимая, что критическим момент был не для всего прустоведения, а для отдельно взятого прустоведа.
— Мадам Бертран-Вердон предложила мне… компромисс. — Это слово он произнес одними губами. — Она предложила мне свои услуги соиздателя. Но должен признаться, что даже до того, как я узнал, кому на самом деле принадлежат эти тетради, такой вариант мне не очень нравился. Я всегда считал, что издание должно быть делом одного человека, если он желает сохранить единство концепции. — Даже под угрозой тюрьмы профессор не мог не оседлать своего любимого конька. — В общем, я пытался разубедить мадам Бертран-Вердон, заставить ее понять нецелесообразность отсроченной и совместной публикации. Но она ничего не желала слышать и хотела объявить об этом как о деле решенном на конференции…
Он перехватил взгляд, которым обменялись в этот момент комиссар и инспектор, и нимало не ошибся в его трактовке.
— Вы, конечно, можете подумать, что это разногласие между нами стало для меня серьезным мотивом, чтобы желать ее смерти, но я нашел другой способ, который заставил бы мадам Бертран-Вердон навсегда отказаться от своих издательских претензий, — продолжал он, сам себе удивляясь — с такой легкостью лилась его речь. — Совершенно случайно на прошлой неделе я был приглашен на ужин, там же был критик Макс Браше-Леже. Мы оба сильно выпили, и он развеселился, если можно так выразиться. За десертом он, между прочим, рассказывал, что учился в школе вместе с Аделиной Бертран-Вердон и был хорошо знаком с ее мужем. Для меня было потрясением узнать, что она уже побыла замужем и за гм… приятелем Браше-Леже. Вы представляете, какое впечатление это сообщение может произвести на кого-нибудь вроде виконта де Шарея?
— Представляю, — кивнул комиссар Фушру, прекрасно знавший эту вариацию на тему «политый поливальщик». — А вы сообщили мадам Бертран-Вердон о своем… открытии?
— Я собирался, — без малейшего стыда ответил профессор Вердайан. — Но ее не было в комнате после ужина, и я решил сделать это на следующий день. Я не мог знать, что ее… не станет к этому времени.
— Ни что ситуация нисколько не прояснится, потому что тетради принадлежат не ей, — мягко вмешалась Лейла Джемани, повинуясь совершенно неуловимому жесту своего начальника.
— Рано или поздно я бы узнал, что они собственность мадемуазель Дамбер, — несколько самодовольно ответил он. — Но она, в конце концов, моя аспирантка. С аспирантами всегда можно договориться. В любом случае эти самые тетради в данный момент снова испарились, и у нее нет никакого осязаемого доказательства. Ее диссертация сводится к фантастической гипотезе, основанной на тетрадях, найденных в ящике стола, украденных затем не слишком щепетильной начальницей, добытых вновь в результате кражи со взломом, чтобы наконец быть украденными итальянскими туристами. Согласитесь, это ни в какие ворота не лезет.
— Да, вероятно, с точки зрения финансовых интересов и комментаторов издания века, — сухо заметил комиссар Фушру.
— Таково было и мнение Филиппа Дефоржа. Он хочет похоронить это дело как можно скорее, — подтвердил Гийом Вердайан, непроницаемый для иронии своего собеседника. — Это в его интересах, так же как и в моих.
— В каком смысле?
— Ни для кого не секрет, что его положение в издательстве Мартен-Дюбуа стало весьма шатким после того, как он развелся с Матильдой. Он все поставил на это издание Пруста, и сейчас он в таком нервном напряжении, что его экзема стала сильнее, чем когда-либо. До такой степени, что…
— Спасибо, господин Вердайан. Закончим на этом. — Жан-Пьер Фушру поднялся так стремительно, что опрокинул стул. — Аджюдан Турнадр даст вам подписать ваши показания.
Уже в коридоре он бросил изумленной Лейле:
— Жизель Дамбер в опасности.
Оставшись одна в комнате после разговора с Филиппом Дефоржем, Жизель почувствовала себя настолько опустошенной, что против обыкновения не раздеваясь растянулась на кровати. Ей надо было подготовиться к последней схватке с полицией. Ее взгляд скользнул по свежим цветам в синей вазе, напоминающим те, что так часто изображала Ивонна на своих эмалях. Жизель даже не попыталась загнать мысли о сестре в глубины подсознания. Прежде чем готовиться к встрече с полицией, надо было до конца осознать то, что она узнала от сестры.
В течение часа Ивонна изливала ей душу, рассказывая о своем восхитительном любовнике и раскрывая изнанку своей семейной жизни.
— Ты не можешь себе представить, какая скука быть женой врача… Вечные ужины со старыми занудами, а они постоянно употребляют непонятные для простых смертных слова! И эти бесконечные путешествия…
— Я думала, что ты обожаешь путешествовать.
— Ну хорошо, я люблю путешествовать. Но когда ты видела пирамиды два раза, Нью-Йорк — пять или шесть и без счета — Токио, это приедается. К тому же, как ты знаешь, я не слишком способна к языкам. Я предпочитаю побыть одна в своей студии.
— А дети?
— Дети, дети… Дети вырастают. В конце концов, они не так уж во мне нуждаются: то школа, то катание на лыжах, то каникулы с бабушками-дедушками. И потом, есть Джейн, она займется ими в случае чего. Моя жизнь была так пуста до этого, ты не можешь себе представить.
Ее мечтательный взгляд заскользил по потолку, и она продолжила:
— Я слишком рано вышла замуж, вот в чем проблема. У меня не было времени как следует насладиться жизнью. Жак, конечно, очень мил, я его ни в чем не виню, но он не… понимаешь… не романтичный и не… гм… и потом, мы не слишком подходим друг другу. Физически, я имею в виду…
Жизель была слишком потрясена, чтобы вымолвить хоть слово. Она прекрасно помнила сплетенные пальцы Жака и Ивонны во время их помолвки, страстные взгляды, которые они не могли сдержать даже на людях, радость по поводу рождения детей. Если она и видела пару, казавшуюся счастливой, то это были Жак и Ивонна! Она собралась с силами и спросила:
— А тот, кого ты встретила, романтичный?
— Безумно, безумно.
И Ивонна пустилась в подробнейшие описания романтических деяний этого уникума, открывшего ей, что значит быть женщиной. «От Эммы Бовари до „Мари Клер“», — не могла не подумать Жизель, прервав воспоминания сестры, переходящие в порнографический рассказ, просьбой подвезти ее до «Старой мельницы», прежде чем отправиться в Париж. Погруженная в свои переживания, Ивонна не задала ни единого вопроса, прождала требуемые десять минут под прикрытием деревьев, надежно защищавших машину от любопытных взглядов постояльцев гостиницы. Она начала фразу с того самого места, где остановилась, когда Жизель, вернувшись, попросила ее бесшумно завести машину.
