Контролер заколебался. Она не была похожа на закоренелого «зайца». Скорее на кролика, угодившего в ловушку.

— Но вы ведь понимаете, что нельзя ехать без билета! У вас нет чековой книжки? В крайнем случае…

Но у нее не было чековой книжки. От смущения она ответила слишком резко:

— У меня украли кошелек… Я не успела…

— Вы сообщили об этом в полицию?

— Нет, я не успела, — повторила она.

Контролер закатил глаза.

— В таком случае я вас высажу на следующей остановке. Версаль. Через девять минут. И вы будете объясняться на вокзале с моим начальством.

— Но это невозможно. Вы не понимаете. Мне необходимо, совершенно необходимо быть там… У меня заседание. Конференция, посвященная Прусту. Для моей работы… — пыталась объяснить она, чувствуя на себе любопытные взгляды остальных пассажиров и уверенная в том, что стала объектом всеобщего осуждения.

— А моя работа — выявлять нарушителей. И вы…

— Позвольте мне… — Попутчик Жизель поднялся, вынул из кармана рыжеватый кожаный бумажник, достал оттуда сто франков. — Я тоже еду на конференцию. Разрешите вам помочь. Потом вернете.

То ли потому, что у нее не было выбора, то ли из-за того, что в его серых глазах ей почудилась искренняя доброжелательность, а может, из-за того, что он смотрел на нее не осуждающим и не покровительственным, а просто внимательным взглядом, она согласилась, ограничившись коротким «спасибо». Поворчав на нарушающих правила пассажирок, контролер наконец выписал билет, дополнив его положенным штрафом и уроком гражданского долга, и продолжил свой путь в поисках новых жертв.

Вопреки обыкновению Жизель пристально рассматривала своего спасителя. Он ей кого-то напоминал. Журналист? Актер? Где-то она уже видела это лицо. По телевизору. Политик. Он был слегка похож на нового вице-президента Соединенных Штатов: какая-то сухость, невероятно серьезный вид. Она сама была удивлена тем, что протянула ему руку и с полуулыбкой произнесла:

— Меня зовут Жизель Дамбер, я изучаю рукописи Пруста.

— Жан-Пьер Фушру, — представился он. — А я дошел только до середины «Свана».

Она взглянула на открытую книгу на сиденье, прикинула объем прочитанного и догадалась:

— Вечер у маркизы де Сент-Эверт. Первая редакция…

Она внезапно замолчала, испугавшись, как бы он не принял ее за «синий чулок».

— Вы преподаете? — мягко спросил он.

— Да… нет, в общем, я раньше… Сейчас я пишу диссертацию. Это не слишком интересно.

Интуитивно он понял, что она не хочет разговаривать. Он и не настаивал. За годы работы он научился разбираться, когда люди хотят поговорить. Он слегка улыбнулся ей и снова взялся за книгу, беглым взглядом проверив свое первое впечатление. Темные глаза, устремленные прямо перед собой, голова, откинутая на спинку скамьи, гравюра на стене делали ее похожей на «Отдых» Мане.[6] Не догадываясь о том, какие ассоциации вызывает, Жизель была благодарна за предоставленную ей возможность молчать.

Возможно, она возобновит разговор через некоторое время. Она чувствовала себя изнуренной испытаниями предыдущей ночи и теми, которые ее только ожидали. За окном, словно кадры немого кино, проплывали коричнево-серо-черные — зимние — пейзажи окрестностей Парижа. Любопытно все же, что он спросил, не преподает ли она. Она действительно преподавала раньше, правда, очень недолго. В каком-то смысле все было предопределено. Еще в детстве она усаживала кукол в ряд и играла в «школу», в то время как Ивонна наряжалась феей, принцессой, дамой. Потом она была первой в лицее в Туре, что вполне естественно привело ее на подготовительное отделение института в Севре, к блестяще сданным экзаменам и в конечном итоге к работе над диссертацией. Во что бы то ни стало ей надо было доказать родителям, что она настолько же умна, насколько Ивонна красива. Школа казалась ей единственным местом, где она могла быть на высоте. Только когда-нибудь придется сменить школьную парту на преподавательскую кафедру, и все сложится само собой, думалось ей. Пока она не нашла более надежное убежище — отдел рукописей в Национальной библиотеке. Там-то все и началось. И закончилось.

— Мне кажется, Сван умрет, — сказал внезапно Жан-Пьер Фушру.

— Но не ради женщины, которая была даже не в его вкусе, и вообще не сразу. Он проживет еще сотни страниц, — заверила его Жизель. А вот сама она едва не умерла из-за мужчины, который был вполне в ее вкусе!

Он вернулся к чтению, трогательный в своем усердии. Он умел читать. Держал книгу на нужном расстоянии и не торопился. Изящно и без малейшего шума переворачивал страницы через равные промежутки времени. А сколько людей не умеют правильно обращаться с книгой!

В Национальной библиотеке, пройдя мимо церберов, которые охраняют вход в отдел рукописей на втором этаже, и получив наконец от библиотекаря (когда он не бастует, не болеет или просто не в настроении) желанную рукопись, словно заново учишься читать, видишь изнанку вещей, проникаешь в магический мир чудесных буковок, и здесь любая путаница может оказаться роковой.

На листах, сплошь покрытых помарками, изобилие и сложность которых приводили ее в восторг, там, где другие видели «липу», Жизель умудрилась разобрать «луну», заменила крыши, похожие на «пудреницы», крышами в виде «перечниц», она обнаружила, что «реально» следовало читать как «идеально»… Ее экземпляр, испещренный карандашными исправлениями, однажды привлек внимание сидевшего рядом с ней читателя.

— Хотите заново написать Пруста? — прошептал он насмешливо.

Она подняла глаза. Он был похож на принца из «Тысячи и одной ночи», переодетого в костюм мужчины двадцатого века.

— Меня зовут Селим. Селим Малик. Не обижайтесь, — произнес он вполголоса, протягивая ей холеную руку с аккуратно подстриженными ногтями, без кольца. — Может, чаю выпьем?

В тот день она узнала, что он психиатр в больнице Святой Анны и что он исследует изображение истерии в литературе. Что его отец был ливанским дипломатом, а мать — французской актрисой, которая не без успеха выступала в авангардных пьесах. Что он вегетарианец. Что он, безусловно, предпочитает Корелли Вивальди.

И только много позже — слишком поздно — в ее крошечной квартирке на улице Плант он рассказал ей о Катрин и о своих двух детях.

— Мы подъезжаем к Шартру. Но до пересадки у нас еще есть несколько минут. Не хотите чего-нибудь выпить? По-моему, вы продрогли.

Искренняя забота, прозвучавшая в его голосе, не помешала ей отклонить предложение. В качестве компенсации она добавила:

— Я бросила преподавать два года назад. А сейчас уже несколько месяцев работаю секретаршей у председательницы Прустовской ассоциации мадам Бертран-Вердон. Вы наверняка ее знаете. Это она организовала сегодняшнее заседание.

— Мне знакомо ее имя и… репутация, — ответил он несколько сдержанно.

И он не врал. У него в ушах звучал голос младшей сестры, студентки третьего курса филфака, которая исходила желчью, листая женский журнал: «Еще одно интервью на тему „Я и Пруст“ этой Бертран-Вердон. Просто не верится! Ну и карьеристка! Посмотри только — вылитая ведьма из мультиков Диснея!»

И отчасти по вине Марилис он оказался сегодня утром в поезде напротив грустной молодой женщины с замкнутым лицом — бледным отражением Берты Моризо, — между двумя поездами, накануне приключения, которое скоро изменит его жизнь. Марилис «подумывала» о дипломе по Прусту и писательницам Юга, и когда он пошутил: «Что, об этом еще не написано?» — она со всем апломбом своих двадцати лет ответила: «Написано, конечно, но плохо. Старая школа». Месяц назад, неосторожно катаясь на лыжах (без снега!), она сломала ногу, и ее первые слова после наркоза были: «Твою мать! Ой, извините… я не смогу поехать на заседание Прустовской ассоциации». И, увидев брата: «Пьер, милый Пьер, тебе ведь не нужно быть в Париже в ноябре? Поезжай, поезжай туда вместо меня. Ты мне все расскажешь. Обещай».