Восемнадцатого ноября погода для этого времени выдалась редкая. Эмильена должна была признать это, с трудом пробираясь к дому по тропинке бечевника. Застарелый ишиас давал о себе знать. После стольких дней проливного дождя, внезапного половодья на Луаре[2] и бесконечного тумана неожиданно выглянуло солнце, розоватым светом окрашивая голые ветви деревьев и фасады деревенских домишек. День обещал быть изумительным.

Эмильена ускорила шаг. Сегодня приедут американские прустоведы, так что об опоздании и думать нечего. Что за идиотская затея — приехать в ноябре! Обычно все заседания устраивались летом. И так полно работы, а тут еще отопление, да и грязи они нанесут… Уже больше двадцати лет Эмильена, как она выражалась, «занималась» прустовским домом. Она знала там все закоулки, все тайники и повидала больше наемных рабочих, чем директор иного крупного предприятия.

Она родилась здесь, и для нее мэрия утвердила новую штатную единицу — «технический работник», чтобы в доме покойной мадемуазель Амьо, который туристы со всего света упорно именовали «домом тетушки Леонии», не было ни пылинки, ни соринки, ни малейшего беспорядка. Проходя мимо мостков для стирки, Эмильена с неудовольствием покачала головой, подумав о «варварах», периодически заполонявших деревню с одинаковыми книгами в руках. Все они пытались уловить «дух Комбре», как говорила нынешняя секретарша. Эмильена произносила «секретерша», не слишком жалуя этих постоянно меняющихся бездельниц — все они только и делали, что перекладывали бумажки из одной стопки в другую. Жизель Дамбер, последняя, была хуже всех. Стажерка, парижская кривляка, она притащила с собой компьютер и сменила замок в комнате, служившей ей кабинетом.

— Ничего не трогайте в моем кабинете, Эмильена, — повторяла она со своим манерным парижским прононсом.

— Я вот все думаю: что за делишки она там проворачивает? — ворчала Эмильена, заходя в соседнюю лавку.

— Вы полагаете… — с понимающим видом подхватывала бакалейщица.

— О, от этих приезжих всего можно ждать, — качала головой Эмильена. — Говорю вам, мадам Бланше, быть беде.

До сегодняшнего дня бедой для Эмильены была разбитая плитка, какая-нибудь пропажа, упавшая с крыши черепица — те пустяки, из-за которых ей приходилось «больше работать»; мелкие происшествия, грозившие всколыхнуть размеренную жизнь дома, способные нарушить статус-кво и предполагавшие срочный вызов рабочих — ее личных врагов заодно с секретаршей.

— Интересно, что она мне сегодня удумала, — пробурчала Эмильена, так энергично толкнув калитку, что старый железный колокольчик отрывисто звякнул.

Вроде все было как всегда, ничего необычного. Цветочные клумбы готовы к зиме. Накануне садовник собрал последние опавшие листья. Стеклянная дверь оранжереи закрыта. За ней угадывались только что покрашенные и аккуратно расставленные плетеные стулья. «Да уж, ждем этих американцев так, словно это мессии какие-то, — подумала она. — Ну в конце концов, раз уж это выгодно…» Ее взгляд упал на статую купальщицы, слегка сдвинутую со своего места на постаменте посреди центральной клумбы. Грязный, кое-где облупившийся гипс бесцеремонно освещали первые лучи солнца. «Лучше бы убрать ее в дом, а не то она совсем растрескается от мороза, — отметила она про себя. — А я-то думала, что Теодор уже позаботился об этом. Верно, ее вынесли на время заседания», — решила она, раздраженно отодвигая засов входной двери.

Холод нежилого помещения напомнил ей о главной заботе — отоплении. Между ней и обогревателем шла бесконечная война; противники гадали, кто же сдастся первым. Без особой надежды Эмильена спустилась в подвал и провела час, пытаясь «заставить зверюгу работать». Потом она взялась за первый этаж: открыла ставни, вымыла плитку в прихожей, стерла пыль с мебели. Она чувствовала себя почти как дома, пока той здесь не было. Она приедет лишь в 12.32, с первым парижским поездом. Кроме стандартного послания «Проверьте чистоту туалетов», никаких других записок вроде не было. Так что у нее еще полно времени. Жара в натопленном помещении, зимнее солнце и усталость подтолкнули ее к одному из кресел в маленькой гостиной, где она решила передохнуть, прежде чем заняться комнатами наверху. Она плохо спала ночью, безуспешно пытаясь найти положение поудобнее, чтобы облегчить боль в спине, и теперь сразу же задремала с метелкой для пыли в руке. Из ее приоткрытого рта вырывался храп, напоминающий размеренное урчание довольной кошки.

Это благостное забытье было безжалостно прервано телефонным звонком. Внезапно разбуженная Эмильена обругала «секретершу» — из-за ее мер предосторожности она не могла добраться до источника шума. Но в этих непрекращающихся звонках было что-то необычное. Уж слишком пронзительными они были. Слишком резкими. Разве что… разве что дверь кабинета не закрыта.

Забыв о ноющей пояснице, Эмильена взбежала по натертым ступенькам на второй этаж. Очутившись наверху, она увидела, что дверь и в самом деле полуоткрыта. Пораженная этим обстоятельством, она все же засомневалась, дозволено ли ей снять трубку. Впрочем, пусть эта… Не долго думая она распахнула настежь приоткрытую дверь и решительно двинулась к телефону, но вдруг споткнулась обо что-то, напоминавшее шахматную доску.

Удивленная, Эмильена отступила на шаг — получше рассмотреть то, что поначалу она приняла за небрежно брошенную на пол тряпку. Неожиданно ткань приняла очертания человеческого тела. Она увидела неподвижные руки и ноги, черный парик, плавающий в красной луже. «Тряпкой» оказался костюм в черно-белую клетку, внутри которого, как почудилось Эмильене, находилось мертвое тело Жизель Дамбер.

Забыв о телефоне, который в конце концов перестал звонить, Эмильена ужаснулась тому, как воплотились ее самые тайные желания. Она кубарем скатилась с лестницы, еще быстрее, чем взбежала наверх, и выскочила на улицу с криком:

— Секретершу убили! Секретершу убили!

Вне себя от страха она даже не обратила внимания на то, что входная дверь, ведущая на улицу, не была закрыта на ключ.

Несколько минут спустя, когда, удобно устроившись в кресле в комнатке за лавкой мадам Бланше (которая без остановки повторяла «Господи, да быть того не может»), Эмильена маленькими глотками допивала уже вторую рюмку коньяку, появился улыбающийся сельский полицейский — усы аккуратно подстрижены, форма тщательно выглажена. Эмильена знала Фердинана всю жизнь. В детстве они часто играли в полицейского и вора. В двадцать лет у нее были на него виды. Но он женился на одной из дочерей Байо. Ныне он остался вдовцом, и его холостяцкое хозяйство вела сестра. Эмильена слегка выпрямилась на стуле и убрала седую прядь, выбившуюся из пучка. Тут полицейский воскликнул:

— Ну, Эмильена, в чем дело? Говори, что случилось?

— Что случилось? А то, что секретершу убили. Она наверху, в своей комнате. Можешь сам пойти посмотреть. Я больше туда ни ногой. Никогда. Как подумаю, что была внизу, спокойно себе…

Она внезапно остановилась, как раз перед тем как произнести запретное слово. От волнения она чуть не выдала себя.

— Ты уверена?

— Еще бы. Я же ее видела, видела своими глазами, там, на полу… в луже крови, — добавила она, припомнив подходящее к случаю клише из читанных когда-то детективов.

— Ладно. Пойду туда. Всем оставаться на местах, — приказал Фердинан.

Те несколько минут, что он отсутствовал, были заполнены нескончаемым потоком бесполезных слов мадам Бланше. Ее не смог прервать даже приход жены дантиста, явившейся за новостями. Прямая как палка, Эмильена не отводила глаз от двери, застыв словно в ожидании приговора.