Таким образом, для многих инженеров террор был и остается «небылью», периферийным явлением, «белым пятном» или мучительной, «вытесненной» главой собственной жизни. Табу, наложенное на тему террора, действует до сих пор. Правоверные коммунисты, которых террор непосредственно не коснулся и которые не ощущают личной потребности критически осмыслить проблему террора, советское прошлое и собственную историю, и сегодня соблюдают обет молчания. В то время как одни с нетерпением ждали дня, когда смогут наконец сказать всю правду, как пишет Л.И. Логинов, другие, вроде Федоровой или Розанова, не видели нужды выходить за рамки старых, приглаженных и многократно повторявшихся повествований.

Практически все записки, депонированные в архивах, содержат свидетельства о терроре. Просто поразительно: нет почти никого, кто не боялся, что в случае технических неполадок его тут же назовут саботажником и врагом народа. «Не надо забывать, что шел 1937 год. В те времена неудача в работе, ошибка могла быть расценена как сознательное вредительство. Ярлык "вредитель", а затем "враг народа" мог быть приклеен не только при неудаче, но и просто по подозрению. Волна недоверия и подозрения во вредительстве обрушилась и на отдельных лиц, и на целые организации», — пишет Яковлев^{1569}. Когда из дальнего перелета по маршруту Москва — Севастополь — Москва не вернулась половина самолетов, все руководство Центрального аэроклуба арестовали, так что клуб некоторое время после этого существовал только на бумаге. То же самое произошло с летчиками и авиаконструкторами, на которых Сталин в 1938 г. возложил ответственность за неудачи советской авиации в Испании^{1570}. Опасность ареста и обвинения в саботаже из-за любой ошибки или плохой работы явственно видел и Д.И. Малиованов. Когда его в 1937 г. вызвали на шахты треста «Донбассуголь» устранять «последствия вредительства», он понял, что ни о каком вредительстве здесь речь не шла, просто инженеры были вынуждены идти на риск. Инженеров на подведомственных ему шахтах арестовывали, и Малиованов, по его словам, ничего не мог поделать. Ему оставалось только «быть объективным», защищать своих людей и предоставлять инженерам столько материалов и оборудования, чтобы им не приходилось чрезмерно рисковать^{1571}.

Яковлева и Малиованова террор сначала непосредственно не коснулся, а вот Е.Ф. Чалых, К.Д. Лаврененко и А.А. Гайлит описывают ситуации, когда они сами подверглись нападкам за производственные огрехи. После того как электродный завод Чалых в Челябинске в 1938 г. выдал 100% брака, в местной газете «Челябинский рабочий» появилась статья с резкой критикой в адрес завода в сопровождении карикатуры, которая изображала самого Чалых восседающим на груде испорченных электродов: «Статья не только огорчила меня, но и вселила страх. Я отлично понимал, что появление статьи — это не инициатива редакции газеты и ее корреспондентов, она была написана либо по указанию соответствующих ведомств, либо руководства комбината. Следовало ожидать печальных последствий, вплоть до обвинения во вредительстве»^{1572}.

Опасность грозила и Лаврененко, поскольку запущенная им турбина на электростанции в Краснокамске все время находилась на грани аварии. Положение усугубилось, когда в 1937 г. сняли директора и на его место пришел новый руководитель, с которым Лаврененко еще раньше поссорился и перестал разговаривать: «К этому времени меня настойчиво приглашали на интересную работу в московский наладочный трест "ОРГРЭС" Я решил воспользоваться приглашением и немедленно перейти на работу в Москву. Ведь уже начался 1937 год… Работа с Хорошевым могла закончиться трагично»^{1573}.

Наконец, о похожих затруднениях рассказывает Гайлит. На Волховском алюминиевом заводе случилась авария как раз накануне годовщины революции, и Гайлит сразу подумал, что обрушение крыши здания глиноземной фабрики будет расценено как результат «вредительства». Хотя никто не пострадал, коллектив, трудясь без устали, за десять дней ликвидировал ущерб и, несмотря на аварию, выполнил производственный план, в конце 1936 г. на предприятии начались аресты, продолжавшиеся и в первой половине 1937 года^{1574}.

После арестов заводские парткомы, как правило, проводили собрания, на которых клеймили арестованных как «вредителей» и призывали коллектив проголосовать за исключение их из партии. Стеклов, один из немногих, рассказывает о подобных сборищах: «Проходили партийные собрания, на которых мы били себя в грудь, клянясь в том, что мы потеряли большевистскую бдительность и не сумели разоблачить врагов народа, которые работали среди нас. Но как мы могли разоблачить, когда они были наиболее авторитетными, политически выдержанными и выдвинулись на руководящие посты в результате своих знаний, своей энергии и своей политической принципиальности. Часто активные ораторы на этих собраниях потом сами становились жертвами репрессий. В этой суматохе ничего нельзя было понять. В нашем главке, после того как была арестована целая плеяда начальников отделов — около десяти заместителей начальника, — был взят и К.П. Ловин, как злейший враг народа, польский шпион, который под влиянием царившей тогда обстановки выступал на собраниях и громил врагов»^{1575}. Используя местоимение «мы», Стеклов дает понять, что и он соглашался, когда на других навешивали ярлык врагов народа. Логинов, напротив, принадлежит к числу инженеров, стойко сопротивлявшихся призывам к обличениям и доносительству. Вернувшись в 1938 г. из США, он узнал, что его начальник Немов, с которым он проработал восемь лет, которому был обязан квартирой и карьерой, арестован^{1576}. Логинова заставили не только занять его место во главе только что организованного 10-го Главного управления Наркомата вооружения, но и выступить на партийном собрании управления с разоблачением «врагов народа»: «Такая тогда была, с позволения сказать, практика — как только человека арестовывали, парторганы немедленно требовали от сослуживцев сообщать им факты "вражеской работы". На всех собраниях и заседаниях в управлении и в райкоме я заявлял, что ничего плохого за Немовым не знаю»^{1577}. Логинов таким образом пытался не только защитить Немова, но и спасти себя, поскольку понимал, что все обвинения, которые он выдвинет против бывшего начальника, могут обернуться против него самого как ближайшего сотрудника Немова: «За все хорошее или плохое, что делалось в области приборостроения, в одинаковой степени ответственны оба»^{1578}. Поскольку Логинов упорно отказывался клеймить своего друга и покровителя, Киевский обком исключил его из партии «за утрату бдительности». Логинов находит нужным подчеркнуть, что это произошло из-за его «честной и искренней позиции»: «Я подчеркиваю, честной позиции, т. к. некоторые сослуживцы, из соображений карьеры, лгали»^{1579}. Он не дрогнул и после исключения, когда следователь НКВД потребовал у него показаний на его однокашника, сотрудника и бывшего директора Опытного завода точных приборов И. Горохова, который уже сидел в тюрьме по обвинению в том, что импортировал из-за рубежа лишние машины с намерением нанести убытки народному хозяйству. Вместо того чтобы пойти навстречу желанию следователя, Логинов взял всю ответственность за закупки иностранной техники на себя, так как, будучи руководителем главка, подписывал все заявки: «Следователь удивленно спросил, могу ли я дать такое показание в письменной форме. "Конечно", — ответил я ему и тут же на своем блокноте написал все то, что я сказал выше»^{1580}. Горохова после этого действительно отпустили. Логинов не мог не понимать, что подобным поступком дал НКВД компромат на себя. Но он обладал столь сильным чувством справедливости, что приходил в ярость от любого ложного обвинения и, очевидно, забывал всякую осторожность.