Представление об индустриализации как о войне наложило свой отпечаток и на образ инженера. Советский инженер шел на работу, словно в бой; того, кто «служил по инструкции» и относился к работе формально, могли ославить как бюрократа. В катаевском романе «Время, вперед!» различие между советским инженером и саботажником заключается в том, что для первого его трудовой участок — настоящий фронт, а второго заботит исключительно техническая сторона дела. Действие романа происходит на Магнитке, на строительстве коксохимического комбината. Молодой специалист по бетону Давид Львович Маргулиес, вначале сомневающийся скептик, который «рекордсменством не занимается», становится энтузиастом и поборником «большевистских темпов». Его антагонист — старый инженер Георгий Николаевич Налбандов — резко осуждает намерение Маргулиеса поставить новый рекорд по замесам бетона: «У нас строительство, а не французская борьба!»^{825} Налбандов существует по старинке, в привычном ритме, в то время как молодой инженер стремится превратить стройку в театр военных действий. В конце битвы бригада ставит рекорд и отходит с поля боя; другой передовик выводит «на передовую» свою бригаду, чтобы в новом бою поставить очередной рекорд. Налбандов же ведет себя как саботажник и доносчик, пытаясь любыми средствами помешать рекорду^{826}.

Роман Катаева свидетельствует, что индустриализация требовала не только чудовищного напряжения сил и чрезвычайных методов работы, но и особого языка. Военная терминология встречается в этот период повсюду. В романе Ф. Гладкова о Днепрострое «Энергия» один из персонажей говорит: «Строительство — ведь это война»^{827}. «У меня люди горят!.. Война!» — восклицает и директор Златоустовского механического завода в «Поэме о топоре» Н. Погодина (1931)^{828}. Понятия и категории из области обычной трудовой деятельности оказывались несостоятельными перед лицом проекта пятилетки. Начальник Магнитостроя Я.С. Гугель (1895-1937) в 1935 г. называл Магнитку «отрезком фронта», «первым аванпостом» социалистического фронта индустриализации, на котором рабочие и инженеры ведут «самозакаливающую борьбу»^{829}; руководитель Кузнецкстроя С.М. Франкфурт описывал эпизоды трудовых будней как битвы: «Подрывники, инженеры, рабочие, служащие, ежесекундно рискуя жизнью, бросались в атаку на льду… Утром лед отводился. Мост производил впечатление серьезно раненного, но все же живого организма»^{830}.

Рабочие и инженеры сплачивались в единое войско. Крупных инженеров вроде начальника Днепростроя А.В. Винтера превозносили как «генералов великой армии»^{831}. И.П. Бардин, главный инженер Кузнецкстроя, даже сравнивал себя с фельдмаршалом Кутузовым во время войны с Наполеоном: «Процесс задувки происходил примерно так, как подготовка к сражению под Аустерлицем по роману Л.Н. Толстого "Война и мир"»^{832}. Наркома тяжелой промышленности Г.К. Орджоникидзе Бардин именовал «нашим командармом» и «танком прорыва»^{833}.

Инженер должен был не просто работать новыми, небывалыми большевистскими темпами, но и вести бой, подобно полководцу. Это означало не только огромную ответственность: «война» требовала жертв ради победы. Военная лексика служила как для мобилизации всех сил, так и для оправдания нечеловеческих условий на стройках и порой весьма необычных, зачастую рискованных или дилетантских методов строительства.

Из инженеров, с которыми мы здесь познакомились, больше всего пользуются в своих воспоминаниях военной терминологией А.А. Гайлит и Л.И. Логинов. Гайлит пишет о своей работе на строительстве алюминиевого завода в Волхове, словно о военных маневрах: «Широким фронтом осуществлялись мероприятия по созданию первенца алюминиевой промышленности»^{834}. Логинов, рассказывая о том, как добивался повышения квалификации ИТР и производительности заводов-поставщиков в авиационной промышленности, говорит, что работал «на два фронта»^{835}. Но даже те инженеры, которые не проводят прямых аналогий с боевыми действиями, так или иначе рисуют картину настоящей войны.

«Война» велась против всего на свете, и в частности против природы. Индустриализацию 1930-х гг. и энтузиазм строительства нового хозяйства трудно понять полностью, не учитывая «философию» военного положения и борьбы с природой. «Коммунизм есть Советская власть плюс электрификация всей страны», — сказал Ленин. Данная формула в несколько расширенном виде оставалась в употреблении и в 1930-е гг.: коммунизм преподносился людям как индустриализация и прогресс: «Техника — это искусство повелевать силами природы; уметь создать такое орудие труда, чтобы оно лучше служило человеку Мы стремимся к тому, чтобы хозяйство помогало людям устроить жизнь на новый лад»^{836}. Люди должны были представлять себе социалистическое государство как страну, где больше нет неосвоенных территорий, где повсюду процветают социалистические города и заводы, никто не живет в убогих хижинах, у каждого есть электричество, центральное отопление и водопровод, где все улицы и дороги заасфальтированы и не превращаются весной и осенью в непролазную топь, где передвигаются не на лошадях, а на трамваях, автомобилях и самолетах. Такая концепция дихотомически противопоставляла природу культуре или технике. Техника означала прогресс, комфортабельную жизнь и социализм, природа — отсталость, убогое существование и царскую Россию. Природа объявлялась врагом, которого нужно одолеть, покорить и подчинить человеку^{837}. Любитель красот природы отныне навлекал на себя подозрение в симпатии к старому миру. «Сентиментальными интеллигентами» презрительно называли тех, кто восхищался бурным течением Днепра на пороге Ненасытец, вместо того чтобы возмущаться столь бессмысленной тратой энергии и мешающими судоходству капризами реки^{838}. Человек, поддавшийся чарам природы, неспособен посвящать свои мысли и силы строительству социализма, утверждает и Гладков в «Энергии». Даже природные запахи для людей опасны: «Пахло конопельной прелью крапивы и горячим зноем пережженной земли. Да, запахи древности, седые запахи стихий»^{839}. Природа деструктивна, иррациональна и плохо влияет на человека: «И вот он, Кольча, первый увидел и почувствовал, что природа берет в плен слабых людей, привыкших к голому мускульному труду»^{840}. С.М. Франкфурт был убежден, что у природы две стороны: внешняя, визуальная, романтическая, которая только и бросается в глаза «поверхностным наблюдателям», «людям отсталого мышления», и внутренняя, невидимая, полезная, которую сразу подмечает инженер, не обращая внимания ни на что другое. Свою задачу в Сибири Франкфурт видел в том, чтобы «в корне изменить облик этого огромного края»^{841}.

Но просто так пользоваться и манипулировать природой нельзя, нужно бросить ей вызов, бороться с ней и победить. Таким образом, природа оказывается субъектом с собственной волей, строптивым, лукавым и коварным существом, которое человек должен одолеть в борьбе. Соответственно перед строителями плотины на Днепре ставится задача «преградить дорогу воде». В сообщении о пуске гидроэлектростанции объявляется: «Днепр работает на социализм»^{842}. И завершение строительства канала Москва-Волга (1932-1937) празднуется как торжество человека над рекой: «Большевики… заставили воды могучей реки Волги переменить дорогу»^{843}. Добыча железной руды в Магнитогорске превращается в драматичную картину поединка между человеком и горой: «…Порода тупо, дико, стихийно сопротивляется и противостоит человеку изо всех каменных сил. И у кого же теперь больше сил: у него, Гончаренко, начальника горных работ, у них, горняков, пробивающих у подножия горы Атач штольню, у буровщиков, у шахтеров, что с вершины горы прогрызаются вглубь пластов магнетита, — у кого больше сил, у них или у древней горы Атач, тысячелетия хранившей запасы мартита?»^{844}