Прогресс и светлое будущее воплощались также в автомобилях и самолетах, которые в 1930-е гг. пользовались большой популярностью^{862}. Они в особенности служили символами покорения природы: автомобиль и трактор избавляли человека от телеги и ручного плуга; самолет давал ему возможность совсем оторваться от земли и взлететь в небо. В 1930 г. советская общественность праздновала прибытие в Москву «цеппелина» и постройку собственного дирижабля^{863}. Каждый новый дальний перелет встречали бурной овацией, летчиков чествовали как народных героев^{864} Прыжки с парашютом превратились в массовый вид спорта — даже в московском Парке культуры и отдыха им. Горького стояла парашютная вышка. Замечательным авиаконструкторам, превзошедшим заграницу, посвящены сразу три фильма тех лет^{865}. Пресса восторженно писала по поводу начала строительства автомобильного завода «Автострой» в Нижнем Новгороде: «Посадим СССР в автомобиль, а крестьянина на трактор»^{866}. Вымышленный руководитель этого строительства Дынников в романе А. Патреева «Инженеры» убеждал рабочих не покупать на зарплату лошадь, чтобы пахать свой клочок земли в деревне, а приобретать автомобиль, становиться инженерами и ездить по новым городам^{867}. Автомобиль как символ новой жизни показан в фильмах «Светлый путь» и «Шуми, городок»: инженеры там разъезжают на автомобиле, в «Светлом пути» молодая женщина-инженер в воображении даже поднимается в своей новой машине в воздух и летит над крышами Москвы^{868}. Подобный восторг знали многие молодые инженеры; как пишет Владимир Михайлович Шестовал (1907-1981), он и его коллеги на «Автострое» были «страстными автомобилистами»: «…наиболее привлекательным местом пребывания была для меня автомашина форд модель Т, крокодил 20-х годов, неизвестно как попавшая в механические мастерские института и требовавшая постоянного ремонта, в котором я обязательно участвовал»^{869}. В воспоминаниях Шестовала уже можно заметить, что промышленность превратилась в предмет восхищения, тогда как природа стала утрачивать свою роль источника вдохновения и места отдыха. Природа уступила технике многие из своих вторичных значений, переняв ее «одномерность». На смену романтике солнечных восходов и закатов пришла «инженерная романтика»: человек теперь любовался огнями стройки. «Смотри, металлист, какая дивная ночь! Скажешь — не красота?»^{870} — спрашивает в романе Патреева инженер Кузнинский своего коллегу Авдентова, глядя на сияющие в ночи огоньки портовых и железнодорожных сооружений. Даже производство бетона оказалось романтичным делом: «На операцию изготовления бетона можно было смотреть часами. Фокин и приходил сюда смотреть — из чистого удовольствия, как любят иные "сумасшедшие" люди смотреть на закат солнца»^{871}. Инженеру М.С. Смирнову новенькие машины, стоящие в заводском цеху, казались «невестами перед свадьбой»^{872}. Инженер Б.О. Лошак при виде строящейся электростанции проникся торжественным настроением: «Панорама строительства произвела на меня большое впечатление. Главный корпус на три турбогенератоора с фундаментами под оборудование, в основном, построен, начат монтаж первой турбины и первых котлов, сооружена плотина на р. Крынке и создано нижнее, основное водохранилище, строится вторая плотина на р. Ольховке для образования верхнего водохранилища, из которого предусмотрены пропуски воды в нижнее при засушливых сезонах. Работы ведутся с большим подъемом в три смены. Ночью главный корпус станции ярко освещен, и на всех отметках вспыхивают огоньки электро- и газосварочных аппаратов»^{873}.

Наконец, машины и их слаженный хор постоянно уподоблялись симфоническому оркестру, музыке. Само название фильма «Симфония Донбасса» говорит о том, что индустриализация Донбасса представлялась как великое музыкальное произведение. Машины в гармоническом ансамбле под руководством виртуозного дирижера-инженера наконец исторгли из природного ландшафта мелодию прогресса и социализма. Николай Александрович Филимонов (р. 1894) в своих воспоминаниях уподобляет подъемные краны гигантским контрабасам со смычками-стрелами, паровые краны — кларнетам, отбойные молотки — современным кастаньетам, железную дорогу — клавиатуре огромного инструмента. Первым дирижером этого оркестра он называет А.В. Винтера, вторым — Б.Е. Веденеева^{874}. Гладков даже объявил устами одного из своих героев «традиционную» музыку бесплодным и вредным занятием: то ли дело «музыка взрывов, музыка машин и электричества»^{875}.

Преклонение перед новым, перед техникой и объявление войны природе ярче всего отражены у Т.В. Федоровой. Она единственная из всех инженеров, о которых здесь рассказывается, действительно винит природу в авариях и несчастьях: «Первопроходцам пришлось вести тяжелую и упорную борьбу с силами природы… Как только проходчики вскрыли московский грунт, плотно осевший под тяжестью огромного города, — земля ожила в полном смысле этого слова. Всколыхнулись загнанные в трубы реки, зашевелились плывуны»^{876}. Федорова восхищалась строительством, страстно увлекалась планеризмом и парашютным спортом и чувствовала романтику строек пятилетки: «Представьте себе проспект Калинина 30-х годов. Темная морозная ночь. Кругом полыхают костры — так мы отогревали мерзлый грунт»^{877}. Особенное удовольствие ей доставляло сносить собственными руками ветхие домишки старой Москвы, среди которых был и ее родной дом^{878}. А.С. Яковлев вторит Федоровой: его объединяют с ней любовь к полетам и радость при виде того, как старая Москва (в описании Яковлева — смрадная, шумная и отсталая) уступает место новой, порождающей и нового человека: «Теперь Москва иная. И внешний облик ее изменился неузнаваемо, и духовная жизнь москвичей не та»^{879}. Т.Б. Кожевникову тоже манила к себе авиация, обещавшая открыть человеку новый мир: «Авиация… Полеты к звездам… Новый мир, неизведанный и загадочный… Что там, в этой туманной бесконечности вселенной?»^{880}

Восторг перед техникой охватывал и других инженеров, не входивших в число заядлых авиалюбителей. На Н.З. Поздняка большое впечатление произвел огромный комплекс суперсовременного завода цветных металлов в Кольчугино, где он в 1930 г. проходил практику^{881}. К.Д. Лаврененко как будто сидит на двух стульях: он все-таки признается в любви к природе и с уважением отзывается о ее первобытной стихии, с которой борется человек. Лаврененко пишет, что его «всегда поражали необъятные просторы и красота природы»^{882}. Но, когда он в 1929 г. практикантом пришел на Днепрострой, его покорили гигантская стройка и развернувшаяся здесь битва со стихией: «Через створ плотины ежесекундно стремилось почти 30 тысяч кубометров воды. Впервые мы видели такое… много бед натворила водная стихия. Нам довелось участвовать в борьбе с грозной водой, рвущейся в Черное море. Люди победили стихию, а впечатление от ревущего потока и борьбы с ним осталось в памяти на всю жизнь»^{883}.