С точки зрения проблемы вынужденного насилия следует еще раз взглянуть на высказывания Логинова и Поздняка о том, что первому не захотелось работать в прокуратуре, а второго не привлекла «романтика» уголовного следствия (см. выше). Логинов не поясняет — то ли его не устроила необходимость отправляться в уездный город, то ли напугала перспектива выступать обвинителем в суде против сельчан. Поздняк тоже не вдается в подробности относительно своих «уголовных расследований», так что остается только строить предположения: может быть, оба не пожелали дальше участвовать в репрессиях и потому сменили специальность и поле деятельности. Подобно этим двум инженерам, большинство остальных также избегают распространяться о том, как помогали победе интересов советской власти среди определенных групп населения. «Нелегкими были первые колхозные годы, пришлось прибегнуть к такой чрезвычайной мере как организация политотделов в машинно-тракторных станциях. Опять выбор пал на меня»{686}, — вот все, что инженер Бочкин находит нужным написать о своем участии в коллективизации. Леонид Павлович Грачев (р. 1908), один из очень немногих, пишет об этом деликатном задании подробнее, но только потому, что ни в чем себя ни винит, — по его словам, он относился к крестьянам с пониманием и сочувствием. В 1928 г., привлеченный к участию в коллективизации и подавлении кулацких восстаний, он вел с крестьянами долгие дискуссии, пытаясь убедить их в преимуществах колхозов. Хотя Грачев верил в собственные аргументы, его все же посетили сомнения в правильности осуществляемых мероприятий, когда одна крестьянка возразила, что только она знает, как доить свою корову, а на общем скотном дворе, куда она ее сдала, та сразу перестала давать молоко: «…вспоминал мать: а ну-ка возьми у нее корову, благодаря которой мы только и выжили?!»{687} Далее Грачев дает понять, что его миссия не удалась. Он недвусмысленно говорит, что крестьяне в конце концов пошли в колхозы только по принуждению: «Скорее всего, не моя горячая вера и не мои слова о том, что скоро все переменится, а трезвый крестьянский ум подсказал: хочешь не хочешь, надо объединяться, раз того требует власть. Рассчитывали они и на кредит, на помощь государства»{688}. Несмотря на угрозы и прямое применение насилия, которых Грачев открыто не признает, но о которых явственно можно прочесть у него между строк, он пытается оправдать коллективизацию: «…А был ли тогда у нас иной путь? Нет, иного пути я не вижу. Времени для того, чтобы вывести страну из нищеты, оставленной нам царским правительством, имелось у нас в обрез»{689}.
Более содержательные и в основном негативные рассказы о работе «партийных кадров» на ниве коллективизации можно найти в воспоминаниях инженеров, скептически относившихся к советской власти. Наталья Сергеевна Горянова (р. 1900) пишет о хлебозаготовителях, которые чувствовали себя так, будто их послали на войну
В подпитии они кричали: «Завтра мужики нас постреляют», — и в самом деле были убиты во время очередной операции{690}. Богдан тоже довольно много внимания уделяет сплошной коллективизации; сама она в ней не участвовала, но некоторых ее сокурсников посылали в деревню: «Съехавшиеся в этом году студенты были злыми и раздраженными. Большинство их было из казачьих семей, и сплошная коллективизация и связанные с ней репрессии затрагивали почти всех. С другой стороны, многие наши коммунисты принимали участие в организации колхозов и в подавлении сопротивления коллективизации. Каждый разговор обязательно сводился к арестам и репрессиям»{691}. Она повествует об одном своем однокашнике, «пламенном» коммунисте, до коллективизации, однако, «не доросшем»: «Я вспомнила разговор Феди у профессора: "романтика революции"! Это только со стороны смотреть — так романтика, а когда его самого заставляют проводить в жизнь идеи партии с револьвером в руках, так вся романтика испарилась. Слишком нежная душа у Феди для коммуниста!» Вынужденный выгонять из дома под дулом револьвера крестьянскую семью, укрывавшую зерно, он не смог этого пережить и застрелился{692}.
К тем немногим, кто говорит о коллективизации, принадлежит и Лаврененко. Он, прежде наслаждавшийся комсомольской жизнью, признается, что именно тогда впервые усомнился в правильности действий советской власти, и этим напоминает однокашника Богдан, который в теории следовал за большевиками, но утратил наивность, столкнувшись с их практикой. Лаврененко из блаженного мира коммунистических грез вырвал рассказ матери об аресте его хорошего друга, быстро сделавшего партийную карьеру и ставшего вторым секретарем сельского райкома. Первой его реакцией было недоумение: «Что-о-о? Этого не может быть. Такой толковый и энергичный, из последних бедняков! Никогда не поверю!»{693} Затем Лаврененко узнал, что его друг Вася отказался силком коллективизировать одну деревню за две недели. Подобно Грачеву, он надеялся убедить крестьян беседами, а местная партийная организация требовала немедленно арестовать сопротивляющихся и конфисковать у них скот. Васю обвинили в пособничестве кулакам, исключили из партии и вместе с кулаками сослали в Сибирь{694}.
Заявлениям газет, будто голод 1932-1933 гг. организовали «антисоветские силы», Лаврененко был готов поверить не больше, чем тому, что его друг преступник. Он понял, что крестьяне — не злодеи, а жертвы{695}. В конце концов он в 1932 г. уехал из Киева, где учился, боясь, как бы и его не заставили участвовать в насилии против крестьян: «Еще одно тянуло меня к уходу. Партийное и комсомольское руководство института нередко привлекались партийными органами для поездок в села с целью укрепления колхозов, часто распадавшихся. И хотя после статьи Сталина "Головокружение от успехов"[10] нажим на крестьян стал несколько слабее, все же применялись методы запугивания и принуждения… Это настолько противоречило моему характеру, что мне часто указывали "на мягкость поведения"»{696}.
Использование в коллективизации студентов-инженеров представляется последним «испытанием мужества», которому партия подвергала свою будущую элиту, последним доказательством преданности от тех, кому вскоре будет поручено руководство участком строительства, заводским цехом или лабораторией. Как отметила Шейла Фицпатрик, во время террора 1937-1938 гг. для системы было важно, чтобы молодые инженеры чувствовали себя ее соучастниками, принимая от нее посты репрессированных предшественников{697}. Но, судя по всему, партия уже в начале 1930-х гг. требовала от своих последователей «потери невинности». Кроме того, коллективизация, очевидно, стала одним из первых событий, заставивших просоветски настроенных инженеров усомниться в линии партии. Подобно Лаврененко, они внезапно оказались вышвырнуты из мира дружного комсомольского коллектива, приключений и социального продвижения и вынуждены взглянуть на партию совсем другими глазами. Если образ старого инженера как классового врага не встречал у них возражений, то с крестьянами, в силу собственного происхождения, они чувствовали слишком тесную связь, чтобы видеть в них «злодеев». Из мемуаров можно понять, что они постарались как можно скорее «вытеснить» из сознания этот эпизод и вернулись к прежнему взгляду на партию.
