— Надеюсь, ты приобрел несколько штук.

Он был серьезен и не позволил ей смягчить тон.

— Ты трудишься, как рабыня. Так нельзя, Руфа. Ты не должна растрачивать жизнь.

Руфа вздохнула. Она обожала поэзию, но проза Эдварда могла быть весьма утешительной, подобно сухому хлебу после тонн шоколадного мусса.

— Самое трудное — не работа, — сказала она. — Я не боюсь мозолей. Самое трудное — это убедить сестер оплатить счет за электричество, а не покупать джин.

Он мрачно усмехнулся.

— Ленивые прохвосты.

— Они не настолько плохи. Нэнси постоянно работает сверхурочно. Вчера вечером она надела одну из своих обтягивающих блуз и пришла домой с кучей чаевых.

— Нэнси — профессиональная барменша, — сказал Эдвард. — Это ее призвание. Но ты — умная девушка, и я хочу, чтобы ты чего-то добилась в жизни. Я всегда говорил твоему отцу, что он действовал как отпетый эгоист, отговорив тебя от поступления в университет. Но тем не менее ты еще довольно молода, чтобы сделать это.

— Ты думаешь, я должна была проигнорировать его мнение? — мягко спросила Руфа.

— Мы испортили его. Я имею в виду всех нас, — вздохнул Эдвард. — Бог свидетель: я тоже не мог ему ни в чем отказать.

— Если уж говорить об университете, мне хотелось бы, чтобы ты поработал над Селеной.

Эдвард понял, что она хочет сменить тему.

— Да?..

— Ты можешь мне не верить, но она на редкость способная. Девушка, читающая ради удовольствия Мильтона и Спенсера, должна изучать в университете английскую литературу.

— Я говорю о тебе, — напомнил ей Эдвард. Он сделал шаг назад, чтобы взглянуть ей в лицо. — Я буду никудышным крестным, если позволю тебе погубить себя.

Руфа знала наверняка, что Эдвард будет стоять насмерть против Брачной игры. Сама идея приведет его в бешенство — она могла бы с таким же успехом сказать ему, что собирается заняться другой игрой. Она хотела заставить его больше не поднимать вопрос о будущем.

— Я не думаю, чтобы Настоящий Мужчина очень серьезно относился к роли крестного отца, — сказала она, улыбаясь. Когда отец избрал Эдварда на эту почетную должность, ему, Эдварду, было 17 лет, но с самого начала он (в отличие от всех остальных крестных, избранных наобум) крайне серьезно исполнял этот долг.

Эдвард одарил ее одной из своих редких улыбок — мрачной и нежной.

— Я не отношусь к этому как к работе. Я считаю, что должен заботиться о тебе независимо от того, являешься ты моей крестницей или нет.

Руфа была тронута. Она всегда забывала, что Эдвард такой красивый мужчина. Теперь она вновь вспомнила об этом, разглядев при слабом свете его лицо, и вдруг почувствовала себя неловко: красота вовсе не входила в обязанности Эдварда.

— Тебе не стоит это делать.

— Это грязная работа, но кто-то должен ее выполнять.

— Дела улучшатся. Это должно произойти.

— Потеря Мелизмейта, возможно, самый лучший выход для вас.

Руфа резко выдохнула:

— Какая ересь!

— Нет, выслушай меня. Я не имею в виду смерть Настоящего Мужчины, отнюдь нет. Но его смерть может иметь положительное воздействие, сделав тебя свободной. Я проявлял большую заботу о твоем отце и теперь забочусь о его семье. Но больше всего о тебе. Ты стоишь их всех, вместе взятых. «Заботиться», Руфа, согласно моим принципам, означает «любить». Следовательно, я не должен пассивно наблюдать за тем, как ты попадаешь в западню, — ведь наследование груды старых кирпичей отрезает тебя от реальной жизни. Именно это погубило твоего отца. — Он подавил ее попытки протестовать. — Я хочу, чтобы, как только дом будет продан, ты вступила в реальный мир. Мне все равно, чем ты будешь заниматься, лишь бы это было более продуктивным, чем прислуживать своим родственникам.

Для Эдварда это была очень длинная и откровенная речь, и он еще не закончил. Он достал что-то из кармана своей куртки.

— Я хочу передать тебе эту вещь. Она принадлежала моей матери.

Он вложил в руку Руфы маленькую коробочку из потертой кожи. Удивленная тем, что получает в подарок от Эдварда нечто иное, чем символический знак от фирмы «Бутс», она открыла ее. Внутри на выцветшем бархатном основании лежала толстая викторианская брошь из золота с крупными, тусклыми драгоценными камнями.

— Бриллианты и сапфиры, — пояснил Эдвард.

— Красивая вещь… но я не могу… — проговорила Руфа.

— Она хотела, чтобы это принадлежало тебе. Ты всегда была ее любимицей, — он слегка запнулся. — И она была бы не против, чтобы ты продала ее. Мне говорили, что она потянет на приличную сумму.

— О Эдвард… — Мысли Руфы вновь нацелились на Брачную игру. Брошь может оказаться достаточно ценной, чтобы оплатить штурм Лондона, избавив от необходимости продавать автомобиль. Эдвард не будет знать, как она распорядилась его даром, пока не получит гравированное приглашение на свадьбу.

Она преодолела чувство вины, сказав себе, что его мать поддержала бы ее. Ей нравилась старая миссис Рекалвер — проворная, любившая верховую езду леди, умершая пять лет назад. Мать Эдварда сочла бы брак по расчету необходимым долгом для девушки из знатного, но обедневшего рода. Она не разделяла пуританских взглядов своего сына на классы и наследие.

Она улыбнулась ему:

— Спасибо.

Эдвард поцеловал ее в лоб.

— Веселого Рождества. — Он ущипнул ее за нос, как делал это всегда, когда она была ребенком. — И ни в коем случае не говори остальным.

Перед тем как уйти вылавливать из пруда ключи Берри, Эдвард сделал семье свой официальный рождественский подарок — большой ящик с набором бутылок. Роза была в восторге и крепко обняла его. Но после его ухода она все же заметила, что это, очевидно, награда от Господа за самопожертвование.

«Он послал им испытание, и они выдержали его: да, они не покупали джин и вели себя достойно в его глазах». Она отлила большую порцию «гордона» в ближайший стакан.

Лидия и Селена спустились на кухню, привлеченные раздававшимися оттуда голосами и запахом лука. Лидия вся сияла, потому что Линнет спала и последняя любовница Рэна бросила его. Она достала еще стаканы, а Селена тем временем отложила в сторону свою книгу и уже успела откупорить бутылочку бордо.

Дверь отворилась. Испуганно озираясь, в кухню вошел Берри. Высокого роста, с голым животом, он произвел сногсшибательное впечатление. Заимствованные им коричневые вельветовые штаны не застегивались на поясе, а распахнутую ширинку едва прикрывала широкая розовая кофта. Его каштановые волосы высохли и напоминали каминную щетку.

Все присутствующие завыли в приступе смеха. Как потом сказала Руфа, это закончилось бы плачевно, если бы Берри не обладал чувством юмора. После минутного изумления он ухмыльнулся и подернул штанины, усилив тем самым комический эффект.

Вдруг, как по мановению волшебной палочки, появилась настоящая рождественская атмосфера. В кухне сидели смеющиеся люди, впервые после смерти Настоящего Мужчины. Берри перестал пугаться этой необычной семьи. Теперь он помнил только, что они потеряли отца — при ужасных обстоятельствах — и вот-вот лишатся собственного дома. Девушки были на редкость замечательные, но в стремлении Берри утешить их не было никакой задней мысли. Он даже решил, что ему начал нравиться Рэн.

Суп, который Руфа обильно наперчила и заправила луком, наполнил кухню аппетитным запахом. Берри помог расставить на столе миски и порезал хлеб. Его настроение заметно улучшилось, когда он обнаружил, что никто из членов семьи не любит сухой херес. Воодушевленный, он вылил в суп полбутылки «Тио пип», принесенной Рекалвером.

Разгоряченные алкоголем, потреблявшимся в необыкновенном темпе, собравшиеся начали петь рождественские гимны. В какой-то момент, после того как они расправились с супом и двумя батонами хлеба, под дверью со стороны лестницы просунулся листок бумаги.

— О Боже, это Линнет! — выдохнула Роза. — Мы разбудили ее, и она бросает листовки.

В записке было написано: «Что там за ужасный шум?»