Николай Николаевич смотрел вслед своей бывшей любовнице с отвращением. Ну и чучело, чулки спущены, перекручены, и сама страшна, как чёрт. Не отнять, что баба хорошая, добрая, если бы не она, кто знает, остался бы он в живых вообще или сгнил с другими в затхлой пещере. Сама недоедала, всё ему совала. Тошнота подступила к горлу.

— Уберите всё это! И проветрите кабинет, — приоткрыв дверь, резко приказал помощнику

Зазвонил телефон.

— Да, да, пропустите. Пономаренко Вера Борисовна, участница одесского подполья, партизанка, ходатайствует, чтоб больше внимания уделяли памяти товарищей, отдавших жизнь за освобождение Одессы. Очень правильно и своевременно.

Николай Николаевич глянул в окно: пошла партизанка, зачем-то она приходила, сама сказать испугалась, а он не разговорил. Старые чувства покоя не дают? Если это, по-другому оделась бы, ка к другие бабы. Но она особенная, такую посади в катакомбы ещё на десять лет, только скажи, что надо, и будет сидеть, в этом он не сомневается. И какого чёрта я в костюм принарядился, да ещё дежурному велел к себе в кабинет привести, хвастануть захотелось? Перед кем? Принял бы внизу, в приёмной — может, и раскололась бы. Идти опять в подвал на допрос , нужно переодеваться. Завтра. А сейчас, раз помылся, переоделся, двину на склад конфиската, с этой проклятой работой времени на себя не остаётся. Настроение от принятого решения приподнялось. Он вызвал машину..

Вера Борисовна еще более помрачнела, еле сдерживала слезы. Кто б сказал ей тогда, что всего через несколько лет жизнь убьет любовь, разведёт её с ним на непреодолимое расстояние. Ну, встретил другую — больно, тяжело, но предать дружбу... Дружбу мог ведь сохранить. Нет, всё зачеркнул, как будто ничего и не было. Как же так можно, разом все обрубить?

— Мадамочка, куды ж вы прямо на транспорт прёте, як чокнутая. Га?

— От чума глухая, шо дорога только твоей персоне, ну вы видели такое?

Она шла, как в тумане, ничего не замечая вокруг. Какого черта я вообще пошла к нему? Забыла всё, простила, захотелось защиты. От кого? Вера Борисовна припомнила, как они в подземелье критиковали эту организацию, говорили вслух, не боясь. Когда я первый раз его увидела? Их, добровольцев студентов, вызвали для инструктажа в комитет комсомола и объявили о решении — Одессу оставляют. Она обратила внимание на высокого худого серьёзного парня с пятого курса юрфака. Внешне совсем мальчишка, а держался независимо. Она была старше на пять лет, работала и училась на втором курсе технологического. Когда стали мыкаться по лабиринтам под землёй, у многих нервы не выдержали. Особенно страшные были первые полгода, вот тогда он к ней и прибился. Столько мужиков было стоящих, а она его пожалела. Всё, хватит, было и было, судьба, значит, у меня такая, думай лучше, как выкручиваться станешь. Первым делом домой заехать. Сколько она насобирала за это время? Распорю тюфяк, пересчитаю, должно хватить. Платье хотела купить, кофту новую, из обувки что-то, босоножки или туфли. Накрылось медным тазом, не привыкать.

 «Ты посмотри на него — он ведёт классовую борьбу, — Вера Борисовна ухмыльнулась, никак не получалось совладать с собой, всякие тяжелые мысли лезли в голову, мучили ее, — а кто виноват, что они росли в революцию, потом бесконечная гражданская война, разруха-голодуха, еле оклемались. Потом немцы с румынами и итальянцами нагрянули, оккупация на три года. Обидно, всё забыл: кто их самих одевал и кормил, доставал оружие, жизнью рисковал, пока они отсиживались под землей. Та самая, как он выразился, одесская жлобня спасала. Из катакомб вышли — почти все сразу на фронт. А он в госпиталь рванул, только его и видели. Если бы Женька в газете не вычитала, то так бы и не знала о нем ничего. И лучше бы не знала. Забыть о нём раз и навсегда. Как мать покойница говорила: «Не тронь говно — вонять не будет».

У Украинского театра ей совсем стало худо. Дурманящий знакомый запах не давал двинуться дальше. Жареные пирожки! Наваждение какое-то. На том самом углу что и до войны, торговала тётка пирожками, примостив свой лоток на выступающую часть фундамента здания. Школьники обленили её как мухи.

— С чем пирожки?

— А с чем вам надо, с тем, гражданочка, и сделаем, всех делов на пару минут.

Рыжеволосый пацан лет десяти, с двумя зелёными соплями под носом, как заорет: «Ухо, горло, нос, сиськи-письки, хвост!»

— Гражданочка, та не слухайте их, от байстрюки паршивые! А ну тикайте, до школы пойду, я вам покажу. Не обращайте на цых сцыкунов внимания, з моих пирожков ще нихто не номер, з театрального буфета воны. Ой, так я вас признала. Вы ж з магазыну, я там вас бачыла. Горяченькый, пиджарый, самый гарный отпробуйте. На здоровьячко.

Вера Борисовна отвернулась к стсне и с жадностью буквально проглотила пирожок, купила ещё один.

— Что я вам казала? Мы их получаем оттуда... — Тётка показала пальцем куда-то вверх.

Второй она ела, медленно растягивая удовольствие и разглядывая театральную афишу. Репертуар всё тот же — «Запорожец за Дунаем», только фамилии новые. И тогда, в начале осени 42-го года, шёл этот спектакль. Это был единственный раз, когда их с Колькой послали в город. Срочно нужно было связаться с оставшимся в Одессе подпольем, для чего найти артистку Марию Дмитриевну. В Украинском театре эта красивая талантливая женщина была руководителем группы с Молдаванки, связанной с партизанами. Еще в 20-е годы она, еврейка по национальности, вышла замуж за Мыколу Загоруйко и по документам была украинкой. Своим собственным родителям ничем не смогла помочь, они погибли в гетто.

Вон на том углу школы, напротив театра, стоял тогда Коля с букетиком поникших мелких астр. Он должен был подать ей условный знак, как только появится из служебного входа Марго (её подпольная кличка). Вера спряталась в парадной на другой стороне улицы, караулила центральный вход. Николай вроде делал всё правильно, однако уж очень привлекал к себе внимание. И было видно — нервничал. Высокий, худой, бледный, не знает, куда деть свои длинные руки. Прохожие оглядывались, проходя мимо него. Нет, не годится он для связного. А тут еще университет рядом, не дай Бог кто-нибудь узнает. И румын, дежуривший у театра, с него глаз не сводит, может позвать полицая — тогда конец. Она подтянула чулки и шумно выскочила из парадной, стараясь отвлечь внимание румына.

— Коля, ты что, окаменел? Возьми себя в руки! Обними меня, отдай цветы! И вытри слюну в углу рта.

— Я здесь стою, как идиот, на виду у всех.

— Ладно, не заикайся, делай вид, что ругаемся, выясняем отношения. Да разожми ты в конце концов пальцы, давай сюда астры.

— Идём почитаем афишу, потом ты в кассу, вроде за билетами, а я останусь у служебного входа. Нельзя ее упустить.

Вера скосила глаза на румына, но тот уже потерял интерес к парочке, смотрел в другую сторону. Марго дожидались долго и, когда наконец она появилась, бросились к ней за автографом, вручили цветы; она им только шепнула: «На дальней скамейке в горсаду» и, не оглядываясь, ушла.

Сколько свиданий до войны было у Веры на той укромной скамейке, под свисающими густыми ветками. Она была свободна, но не успели они усесться, изображая любовную парочку, ищущую уединения, как с двух сторон назойливыми мухами их облепили два типа.

— Извиняйте, тут занято, ослепли, что ли, — по-змеиному зло прошипела Вера.

— А мне хорошо с вашего запаха, — нагло уставившись на девушку, произнёс один из них.

— Нахал паршивый, пересядем на другую скамейку, — она резко вскочила и подтолкнула Николая.

— Та сидите вже, не рыпайтесь, нас до вас прислали, чтоб я так жил.

— Как вас зовут? — не унималась Вера.

— Вот это мне не надо, вы лучше за десять шагов до меня идите.

Потом целую неделю они видели небо, солнце, облака, дышали свежим воздухом до опьянения. Мылись в настоящей ванне, спали в тёплой постели. Невозможно было не влюбиться в Марго. Весь вечер она расспрашивала подробно обо всём, что делаюсь в катакомбах, кто как себя чувствует, сколько и каких нужно лекарств. Кому, какие документы выправить, новые явки, пароли. Потом пили вино, и она для них спела. Опьяневший Колька после её ухода тоже стал распевать песни, но хозяин квартиры сразу заткнул ему рот: «Таким гнойным голосом будешь исполнять арию «Сортир занят». Понял?»