<b>Мильтон</b> разворачивает закуску.
КАМОЭНС. Закуска! Анжелика!
МИЛЬТОН. Одни банки, банки и ноты, а где банкноты…
ТИРРИБУЙЕНБОРГ (показывая на бюст). Пример! Бетховен! Людвиг ван Бетховен.
МИЛЬТОН(берет бюст Бетховена). Это бронза. Тоже банка. Знаете, что говорят? Бронзовых бюстов Бетховена наделали очень много. Так вот, считается, что в одном из них замуровали голову Бетховена, настоящую голову Бетховена, которая, кстати, отсутствует в его усыпальнице в Вене, что неподалеку от могилы Шуберта. Там все проверили, откупорили крышки, у Шуберта голова на плечах, а у Бетховена нет. Остается понять, в каком именно бюсте. Может, в этом. Уж больно он тяжелый.
КАМОЭНС. Но звучит глухо.
МИЛЬТОН. С тысяча восемьсот двадцать седьмого года! Глухо, как в яйце. В Японии мне посчастливилось познакомиться с одним яйцом, являвшимся полной противоположностью свежему яйцу. Впрочем, то яйцо на поверку оказалось китайским, ему было больше ста лет, там они выдерживают яйца веками, и сто лет спустя, когда оно превращается в изысканное угощение, какой-нибудь юный мандарин, кому есть на что, ведь стоит оно недешево, покупает такое яйцо и разбивает его. А в нем ничего нет, одна мелкая пыль. Яйцо практически пустое. Пыль является утонченным кушаньем, как говорят, — не знаю, глотают ли ее или нюхают, это не важно, а главное в этой истории — то, что невыеденное яйцо опустошилось само собой. Можно постучать по нему. (Стучит по бронзовому бюсту.) Звучит глухо. Голова, извините за выражение, иссякла внутри яйца. И заметьте, не выходя оттуда.
КАМОЭНС. Сказки. Гайдн говорил, что у него было несколько голов, сердец и душ.
ГИЙОМ. Это правда.
МИЛЬТОН. Наши головы, сердца и души.
КАМОЭНС. Сто тридцать второй!
ГИЙОМ. Часть третья.
АНЖЕЛИКА. Цифра?
МИЛЬТОН. Сто семьдесят.
ГИЙОМ. О нет, только не это… Ну ладно! Очень хорошо.
Играют. Потом один за другим прекращают играть.
Их собственная музыка доносится откуда-то сверху. Смотрят в потолок.
Кто это?
Потом их внимание привлекает другой шум, идущий снизу: это звук, который мы слышим обычно, находясь внутри идущего поезда.
ТИРРИБУЙЕНБОРГ. Вы слышьте ухами? Все! Пойыхало! Мы пойыхалы! По лерьсам, по шпарам! Мушье, миземуадиль, вы едите, мы едим, я едю, мы едем, пойыхалы! Поскоку, я вам пояснирен, мы не плываем, это-то ендура, любой бурак может, плюх-блюх по свекле, когда тудою сюдою прилив, отнюдь. Мы идем-едем, Шварцевским мудем, это его дрочки. Пардонайте, дрючки. По лерьсам. По шпарам. Тук-тук. Тук-тук. Ферштейте, френды мои? Шварцевские штучки-дрочки.
Квартет смотрит в пол, потом в потолок, снова в пол, и, наконец, все переглядываются.
<b>Гийому</b> больно, он встает. Все смотрят на него. Свет постепенно гаснет. Бюст Бетховена и голова <b>Гийома</b> исчезают, но их образ еще долго остается на сетчатке зрителей, в наступившей кромешной тьме. 15-й квартет (ор. 132) звучит до конца и на протяжении всего
антракта.
Конец первого действия
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Бюст Бетховена исчез. Музыкальные инструменты валяются по углам.
По-прежнему слышен шум идущего поезда. Этажом выше струнный квартет исполняет 3-ю часть 12-го квартета (ор. 127), с такта 150 и дальше.
Слева <b>Мильтон</b> и <b>Камоэнс</b>, сидя друг против друга, вроде бы играют в шахматы, но на самом деле передвигают вместо фигур консервные банки.
В кресле Шварца, в профиль к залу, сидит <b>Гийом</b>, исполненный благородства и печали. <b>Анжелика</b>, лицом к публике, вяжет у его ног. Она в халате. <b>Тиррибуйенборг</b>, по-прежнему в костюме пилота, суетится вокруг. Такое впечатление, что он что-то потерял.
Иногда он улыбается.
В процессе поисков он хватает валяющуюся здесь же рукоятку. Но искал он не ее.
Квартет наверху прекращает играть.
КАМОЭНС(жуя, смотрит в потолок). У них перерыв.
МИЛЬТОН. А у нас и гром пропал. Что это такое? (Вертит в руках консервную банку.)
КАМОЭНС. А почему бы погоде вдруг не исправиться? Чем дальше едешь, тем больше надежды на перемену климата.
МИЛЬТОН. Милый мой Камоэнс, могу ли я попробовать камбалы из вашей банки?
КАМОЭНС. Угощайтесь, Мильтон. Воспользуйтесь этим инструментом — цимбалами в консервах; сверхплоской виолой да камба.
МИЛЬТОН. Ну да, банка сверхплоской камбалы, то есть расплющенной цимбалы или плотных пластинок камбалалайки, долгоиграющий стереопаштет.
КАМОЭНС. Камбала закабалит. Вы ее едите, но костей вам не скостят — срок — тюрьма, но — ура, свобода! Переверните ее, будет рыба-соль, фасоль.
МИЛЬТОН. Досоли.
КАМОЭНС. Фасоль?
МИЛЬТОН(на мотив «Марсельезы»), Па-па-па пам. Пам-пам. Досол на спине. Соль без фа. Соль соль соль до, вот вам и кварта. Квартет плавает в гуще музыки, милый мой Камоэнс.
КАМОЭНС. Да. Отдайте мне ключ от соли. Должен вас огорчить, у Шекспира, милый мой Мильтон, каламбуры такого уровня цветут пышным цветом в устах второстепенных персонажей.
МИЛЬТОН. Второстепенная скрипка к вашим услугам. А что в других банках?
КАМОЭНС. Вот банка пива: Анжелика обо всем позаботилась.
МИЛЬТОН. «Беттина».
КАМОЭНС. Умоляю, не подыгрывайте им.
МИЛЬТОН. Я рогат.
КАМОЭНС. Не огорчайтесь. Если он и впредь будет называть ее Беттиной…
МИЛЬТОН. Если она и впредь будет называть его Бетховеном…
КАМОЭНС …я ему скажу, как называю его я, Камоэнс, его, Бетховена, когда слышу, как он, Гийом, играет на скрипке, Шизебзиг.
МИЛЬТОН. Да? И как же вы его называете?
КАМОЭНС. Поживет — услышит.
МИЛЬТОН. Не тяните, Камоэнс, он все-таки глухой. Его приступы длятся недолго.
КАМОЭНС. Как когда. Они случаются, когда он уже выпил рому, но еще не поел креветок либо вследствие душевного потрясения. Плавали — знаем. Но продолжительность их нам неведома, это как когда, зависит от количества рома, числа креветок и силы потрясения.
МИЛЬТОН. Если вы ему ничего не говорите, когда он глохнет, вы ничего ему не скажете, когда он будет играть на скрипке.
КАМОЭНС. Это зависит также от ответственности, которую вы, Мильтон, взваливаете на его плечи, да и я тоже.
ГИЙОМ. Беттина.
КАМОЭНС. Пиво в банке. Как будто можно извлечь музыку из жестяной виолончели. И законсервировать ее там.
МИЛЬТОН. Нас же маринуют в деревянном футляре для скрипки.
КАМОЭНС (мечтательно). Моя виолончель тоже была подбита красным бархатом. Но музыки в ней не было. Ее там нет, внутри, мне ее не вынуть наружу консервным ножом-смычком. Она меня питает, заполняя пространство вокруг, и я погружаюсь и плаваю в ней как эмбрион, музыка. Ни меня в ней, ни ее в виолончели, музыки в смысле. Прозит.
