Как ни ломали головы, ничего на ум путное не приходило. И тут вспомнил я, как мальчишками озоровали. Веревку натягивали через улицу и своих же сверстников подкарауливали. Идет такой ротозей, а мы дерг веревочку — и парень кувырк в траву. В другой раз внимательней будь.

Эту не совсем, может, удачную шутку я и вспомнил. Достали веревку, на другой стороне дороги привязали за дерево, припорошили пылью и стали ждать. Прошла машина, вторая. Появился немец на велосипеде. Замерли мы на обочине. Каждый знает свой маневр. Только немец поравнялся, натянул я веревку, он в нее. А если веревку, когда в нее врезается кто-то, назад и вверх поддернуть, эффект, я вам скажу, знатный. Взлетел наш немец над велосипедом и грохнулся об дорогу. А дальше, как говорится, не зевай.

Пустячное дело, ребячья забава, можно сказать, а пригодилась.

Недавно я прочитал в одной книжке высказывание о солдате военного теоретика Вернера Цихта, так, кажется, его зовут. Даже в блокнот выписал: «Солдат является частью точного механизма, который служит для выполнения определенной функции в определенном месте и подчиняется нажатию центрального рычага».

Не знаю, что еще написал этот теоретик, но если он имел в виду немецкого солдата, то подметил он правильно. Мы не раз ловили немцев на том, что они «точный механизм, который служит для выполнения определенной функции в определенном месте». Наткнулись мы как-то на дзот. И застопорилось продвижение роты. Залегла пехота — и ни с места. Командир роты Массальский и говорит:

— Кто пойдет против дзота?

Вызвался я. Не подумайте, что хвастаюсь. На фронте всегда так было, если командир спрашивал, кто пойдет, я поднимал руку. А почему? Посмотрите на меня, на мой рост. Одним словом, мне всегда казалось в таких ситуациях, будто на меня каждый вопросительно смотрит. Мол, такой большой, здоровый, а мешкает, робеет. Вот так и получалось, что не мог я не первым, стыдно было.

Вызвалось еще несколько человек. Ротный назначил меня старшим. Выбрались мы из траншеи и — вперед, туда, где залегли первые ряды пехоты. Подползли, осмотрелись. Действительно, головы поднять нельзя: косит немец из дзота со знанием дела, не подступиться ни справа, ни слева, а уж в лоб и говорить не приходится. Что делать? Отползли в сторонку. На меня все смотрят, ждут.

— Кривошеев, останешься за меня. Слушайте, что будете делать. Один, ну вот ты, Николай (так звали Кривошеева), займись гранатами, бросай их как можно ближе от себя, потом подальше, потом еще дальше. Немец будет думать, что вы ползете к нему. Остальные огнем из автоматов держите в напряжении дзот. А кто-нибудь пусть касочку на палке выставляет. Одним словом, завлекайте, чтобы немцы все глаза на вас.

Ребята взялись за дело, а я пополз в обход дзота. А пехота лежит, головы не поднимает. Траншеи немецкие благополучно преодолел. Вот и затылок дзота. Но что это? Не пойму. Обычно к двери таких сооружений ведет глубокая траншея, а здесь ее нет. Подполз поближе, вижу, дверь-то с внешней стороны на засове. Вот, значит, как: не доверяют фашисты своим воякам.

Аккуратно отодвинул я задвижку. Все остальное сделала связка безотказных гранат. Через минуту после взрыва пехота подняла головы, кинулась наверстывать упущенное.

Я уже говорил, что на фронте, в бою один мало что значит. Но он многое может, если рядом надежные парни, если они своей силой, сметкой своей дополняют недостающее в тебе, а ты дополняешь их. Или вот скажу еще о приказе.

Приказ на войне тоже понятие очень условное. Я часто задумывался над этим. И мне всегда казалось, что приказ, если можно так представить, — рамка, а вот какой картине быть в этой рамке, зависит от тебя. В пределах рамки, то есть приказа, есть простор и для творчества, и для выдумки, и для поиска.

Но приказы бывают разные, и отдаются они тебе иной раз тоже не совсем обычно. Судите сами. Вы знаете, что в 1944 году был совершен прорыв блокады Ленинграда. Нашей части довелось участвовать в нем. Мы начали с Пулковских высот. Долго готовились, силы собирали, а потом рванули. Через некоторое время поступил приказ — закрепиться на достигнутом рубеже. А на том рубеже теплые немецкие блиндажи. Надолго рассчитывали немцы, понастроили блиндажи капитально, с комфортом. В блиндажах даже елочки рождественские остались, не говоря о прочем. Обрадовались мы, обогреемся, думаем. Мороз стоял лютый.

И входит тут в наш теплый немецкий блиндаж ротный — капитан Массальский.

— Предстоит дело, — сказал он.

И мы поняли: прощай отдых и теплый блиндаж.

— На высоте, название ее Воронья гора, дальнобойное орудие бьет по нашим наступающим. Бьет снайперски. Кстати, это орудие методически разрушало Ленинград. К орудию прорвался наш танк. Но он окружен и, по-моему, поврежден. Поставлена задача сковырнуть пушку и удерживать Воронью гору до подхода наших главных сил.

Двумя взводными колоннами по глубокой балочке под покровом ночи мы двинулись к горе. Впереди меня шел наш командир взвода. Фамилии его не помню, был он у нас всего несколько дней. У подножия неожиданно напоролись на боевое охранение немцев. И выстрелить-то они успели два-три раза. А надо ж такому: замертво повалился наш взводный в снег. Я, конечно, не кричал: «Ребята, слушай мою команду!»

Просто я шел сразу за взводным и теперь оказался на его месте. К тому же был я помкомвзвода. И вот теперь стал командовать взводом. Мы рванулись на гору. Встретили немцы нас в упор. Зачернел снег неподнявшимися на ноги. Протаранили мы все-таки первый ряд траншей. А перед вторым, слышу, кричат:

— Командира роты ранило!

Смотрю, впереди справа полушубок Массальского — лежит командир, раскинув в стороны руки. А тут немцы в контратаку поднялись. Конец, думаю, Массальскому: не добьют, так утащат с собой его. Вскочил — и вперед. Чувствую, руку, пониже локтя, как в железный обруч взяло. Но прислушиваться некогда. Добежал до Массальского. Залег около. А немцы уже рядом. Одна надежда на гранаты. Не подвели они и на этот раз. Замешкались немцы. А я тем временем сбросил свой полушубок, завалил на него ротного и волоком к своим.

Потом появились санитары. Забрали у меня раненого командира. А я вперед, к своим. К этому моменту и второй взводный погиб. Что делать? Лежат ребята в снегу и на меня озираются. Понял я, что ждут они.

Из двух взводов только двенадцать человек добрались до вершины. Закрепились. Связного направил я в тыл. Прислали еще человек пятьдесят. И ни одного офицера. Так и командовал я ротой, пока не подошли главные силы.

Орден Красной Звезды получил за тот бой.

Вот так и случалось в бою приказы получать и выполнять, хотя формально вроде тебе никто и не приказывал, никто не заставлял брать ответственность на себя. Так упас было сплошь и рядом. Да и то верно, разве такую войну выиграешь, если будешь чувствовать себя, как выражался тот исследователь, «механизмом».

В субботу вечером возвращались с танцев две подруги. На мосту через Клязьму встретил их парень. Все произошло почти мгновенно. И одна из девушек осталась без часов. Грабитель скрылся. А девушки побежали в милицию. Капитан Иванов только что закончил писать протокол об угоне у десятиклассника велосипеда. С этими велосипедами прямо морока. Завелся в городе похититель, и вот уже третий угон за месяц. Прямо кино, да и только. И все три угона — от гастронома. Было очевидно: угоняет один и тот же человек.

Вот и ломал голову Виктор Сергеевич над тем, что предпринять, где искать похитителя. А тут девушки в слезах, часы у одной сняли. Виктор Сергеевич, как и полагается, составил протокол-заявление. Пока писал, размышлял, что случай с этими часами какой-то не типичный для сегодняшнего Орехово-Зуева. Тут могло быть одно — грабеж совершил новичок, возможно, первый раз. А это значит, и подозревать вроде некого. Но с другой стороны, такое обстоятельство и облегчало поиск…

Спрятав в стол протокол, капитан успокоил девушек.

— Будем искать. Завтра у нас что? Суббота? Приходите на танцы. Я вас там буду ждать.