В тысяча девятьсот двадцатом году Явич признал свои ошибки и, учитывая прежние заслуги, его восстановили в партии. Затем — журналистская работа в Петрограде и участие в качестве свидетеля в процессе по делу правых эсеров, многих из которых Явич хорошо знал еще до революции. По документам комиссии по партчистке было видно, что основанием к вторичному исключению Явича-Юрченко из ВКП(б) являлось прежде всего «неискреннее поведение на судебном процессе по делу правых эсеров» в 1922 году.

Когда «горелое дело» вел Русинов, он тоже заинтересовался этим человеком и дважды его допрашивал. Поводом послужили показания пострадавшего и его секретаря. Шамрай, когда зашла речь о работе комиссии, вспомнил, что Явич-Юрченко вел себя вызывающе. Почувствовав, что может быть исключен из партии, он бросил фразу, которую нельзя было расценивать иначе как угрозу. Но тогда он, Шамрай, не придал этому значения. Явич был озлоблен стремлением разобраться в его прошлом и, естественно, не всегда взвешивал свои слова. Вообще он производил впечатление человека неуравновешенного и излишне эмоционального. Такое же мнение о Явиче высказал секретарь Шамрая Гудынский. В его показаниях содержалась любопытная деталь. Гудынский утверждал, что накануне пожара Явич-Юрченко, не застав Шамрая, который был на совещании, спрашивал у него, где сейчас живет Шамрай: на квартире или на даче. На вопрос Гудынского, зачем ему это нужно, Явич сказал, что хочет объясниться с Шамраем и если не застанет его, то отправится к нему домой. Гудынский адреса не дал и посоветовал Явичу зайти после ноябрьских праздников, когда начальник будет более свободен.

Оба эти показания Русинов приобщил к делу и допросил Явича-Юрченко, но и только…

В отличие от него Эрлих поставил сведения, сообщенные Шамраем и Гудынским, во главу расследования, Это был стержень, на который нанизывались остальные улики, и, нужно отдать Эрлиху должное, весьма удачно нанизывались.

Судя по протоколам, Явич, державшийся на первых допросах достаточно хладнокровно, потом стал нервничать, а поняв, что тучи над ним сгущаются, выдвинул алиби, которое тут же было опровергнуто. Допрошенная Эрлихом уборщица железнодорожной станции Гугаева опознала Явича. Она заявила, что видела этого человека на перроне в ту ночь, когда горела дача.

Алиби опровергалось и показаниями бывшего эсеровского боевика Дятлова, арестованного НКВД в Москве за организацию подпольной типографии. Дятлов, знавший Явича-Юрченко по эмиграции, позднее примкнул к троцкистам. За оппозиционную деятельность его дважды исключали из партии, но после покаянных заявлений восстановили. Последние годы он жил в Ярославле, где работал управделами строительного треста. В Москву Дятлов приехал в служебную командировку и пытался достать здесь шрифт для типографии. Остановился он у Явича, с которым поддерживал отношения. Дятлов показал, что в ночь на 26 октября Явич пришел домой только под утро. «Поздно гуляешь», — сказал ему проснувшийся Дятлов. «Боюсь, как бы это гуляние плохо не кончилось», — ответил Явич и посоветовал Дятлову найти другую квартиру, что тот и сделал, перебравшись в тот же день к сестре жены.

При аресте у Дятлова были обнаружены два письма Явича, в которых содержались выпады против Шамрая.

Все это, разумеется, было только косвенными уликами. Но их становилось все больше, а количество, как известно, рано или поздно переходит в качество…

И я рассчитывал, что к первым числам января расследование будет завершено, но ошибся. Сильно ошибся…

Новый год по установившейся традиции я встречал у Сухоруковых. Ушел я от них около трех, когда веселье еще не погасло, но уже стало затухать. Вместе со мной вышел «немного проветриться» переведенный из Хабаровска новый начальник политотдела Долматов — шинели он не надел, в одной гимнастерке, плотно обтягивающей его широкую грудь и плотные плечи.

Я постоял немного у подъезда, прислушиваясь к четким шагам поднимавшегося по лестнице Долматова, закурил и неторопливо направился домой.

Жена моего соседа Разносмехова мыла на кухне оставшуюся после ухода гостей посуду. Бодрствовал и ее сын Сережа. Он сидел за угловым столиком и, клюя носом, переделывал уже знакомую мне модель биплана.

— Спать не пора? — спросил я, входя на кухню и стараясь придать своему голосу новогоднее звучание.

Сережа боднул головой воздух:

— А я могу хоть целый день завтра спать…

— Каникулы, — объяснила Светлана Николаевна, опуская в кастрюлю с горячей водой очередную тарелку. — Хорошо встретили Новый год?

— Хорошо. А вы?

— Как видите…

Сережа вновь боднул головой воздух, посмотрел на меня слипающимися глазами и, вертя в пальцах бутылочку с клеем, сказал:

— Совсем забыл… Ведь вас Рита Георгиевна ждет…

Рита сидела на кровати, подогнув под себя ногу. На коленях лежала раскрытая книга. Ее глаза смотрели на меня со спокойной доброжелательностью. Она встала, одернула юбку и сказала:

— Як тебе пришла по делу, Саша.

Точка над «и» была наконец поставлена: ничем не примечательная встреча, товарищ зашел к товарищу побеседовать или посоветоваться. По крайней мере, все ясно, никаких недомолвок и никаких надежд.

— Слушаю тебя.

Перебор: это не служебный кабинет, а она не случайный посетитель. Переигрываешь, Белецкий!

Рита положила докуренную до мундштука папиросу на край стола, села против меня, хрустнула длинными пальцами:

— Я хотела с тобой поговорить относительно Явича-Юрченко…

Эта фраза далась ей с тем же трудом, что и та. Установившаяся было схема совершенно неожиданно приобрела новые и еще более неприятные для меня очертания. Рита это чувствовала.

— Я прекрасно понимаю, что не имею права вмешиваться в твои служебные дела. Да ты бы и не стал со мной говорить о них… — быстро сказала она. — Но тут другое…

— Он тебя просил об этом?

— Нет, он даже не знает, что я… — Она замялась.

— Что мы были женаты?

— Да…

— Прежде всего, что ты знаешь об этой истории? — спросил я.

— Как тебе сказать? — Рита помедлила. — Ничего определенного я, разумеется, не знаю и не могу знать. Но последнее время в редакции только об этом и говорят.

— О чем «об этом»?

— Ну о том, что Явича подозревают в каком-то поджоге, что беспрерывно вызывают в уголовный розыск, допрашивают, запутывают, пытаются сфабриковать обвинение…

Слово «сфабриковать» неприятно резануло слух.

— Ты что же, считаешь, что мы фабрикуем дела?

— Извини, я неудачно выразилась… Я только хотела сказать, — поправилась она, — что в отношении Явича вы заблуждаетесь. Здесь какая-то ошибка. Он не виновен.

— Как ты можешь об этом судить, не зная дела?

— Я не знаю дела, но зато знаю его. Я никогда не поверю, что Евгений Леонидович мог совершить преступление. Он, конечно, человек с неуравновешенной психикой, но с очень устойчивыми представлениями о морали…

«Не поверю», «не мог»… Как и все, кому не приходилось повседневно сталкиваться с человеческой подлостью, Рита не сомневалась в убедительности таких утверждений. Это была хорошо мне знакомая цепочка наивных силлогизмов: «Я считаю его честным. Честные не могут быть преступниками. Следовательно, он преступления не совершал…» При этом допускалась и ошибка органов дознания, и следователя, и суда, но только не того, кто не мог поверить в очевидность… Сколько раз я слышал подобные рассуждения, и сколько раз они оказывались несостоятельными! И все же… И все же я никогда не мог их безоговорочно отбросить…

— Ты давно его знаешь?

— Тринадцать лет. — Рита сказала таким тоном, будто это был самый веский аргумент в пользу Явича. — Он-то меня и приобщил по-настоящему к журналистике… Я тебе о нем, кажется, рассказывала…

Да, она как-то говорила о Явиче. Теперь я припоминал. Они познакомились в двадцатых годах, в Петрограде.

— Не понимаю, ничего не понимаю! — говорила Рита. — Явич честнейший человек. Это не только мое мнение, а мнение всех, кто его хорошо знает. Возможно, следователя натолкнуло на подозрение его прошлое? Так это не так. Он уже давно искупил свою вину.