Наконец, он смог овладеть ее губами, и она не оказала ему никакого сопротивления, но, вопреки своему обычному поведению, оставалась совершенно пассивной. Он слегка укусил ее губу, что не привело к желаемому для него результату, затем укусил чуть сильнее и так до тех пор, пока не почувствовал во рту, кроме горького вкуса слез, приторный привкус крови. Она испустила легкий крик, что внушило ему мысль о том, что она была не до конца холодной, какой хотела казаться. Ему было приятно, это льстило его гордости, когда он почувствовал, что ее губы стали послушными и следовали его желанию.

Он знал, что сейчас время не для разговоров, И все же было вполне вероятно, что Луиза с ее застывшим взглядом не видела его и, кроме боли от раны, не испытывала ни малейших ощущений. Но он, в свою очередь, наслаждался своим положением, при котором держал в своей власти, уже в который раз, эту женщину.

Теперь он давил на нее, почти расплющивая своим большим телом. Она ничего не делала, чтобы избежать этого. Она не могла выразить в словах ни единого из тех упреков, на которые у него был заранее готов ответ, например, о том поцелуе, которым они обменялись с Мари. Он воображал себе, что Луиза думала о том, что она получала гораздо больше, чем ее кузина. Ведь она и на сей раз попалась на удочку и в его объятиях находила все то, что так любила и чего беспрестанно от него требовала.

Реджинальд чувствовал, что желание молодой женщины начинает расти. Он благословлял природу за то, что та сделала Луизу практически ненасытной, что полностью отдавало ее в его руки.

Нет, она больше не плакала, ее слезы совершенно высохли. От них пострадал только ее макияж, на котором они проделали неровные полосы, но Луиза включилась в любовную игру и отвечала на ласки шотландца. Надо отдать ему должное, действовал он, как опытный и сильный в делах любви мужчина.

Когда он ощутил, что она снова полностью принадлежит ему, по крайней мере, на этот момент, он улыбнулся и лукаво посмотрел на нее сквозь полуприкрытые ресницы.

— Посмотрите, Луиза, — произнес он тихим голосом, слегка задыхаясь при этом, — зачем нам так огорчать друг друга? Вы должны понять, что вам всегда останется все самое лучшее!

Она прижалась к нему еще сильнее, но при этом постаралась, чтобы это выглядело, как некий бунт, что ей, впрочем, совершенно не удалось, но все же вслух она произнесла:

— Но я совсем не хочу ничего ни с кем делить!

А так ли это было на самом деле? В ее голосе было что-то говорящее о возможности любых уступок при единственном условии: пусть Реджинальд останется с нею!

Они находились так близко, что их дыхание смешивалось. Шотландец наблюдал за Луизой. Он видел только ее покрасневшие глаза, в которых стояли следы недавно выплаканных слез. В этом виде она отнюдь не была красива; сейчас в ней не было той законченности плотского создания, которое обычно подчеркивало ослепительный блеск ее молодости. Но, глядя ей в глаза, он проникал в самую ее сущность, и для него в ней не осталось ни одной тайны. Она была на самом пределе. Она как раз подошла к тому состоянию, в котором он и желал ее видеть: разрывалась между желанием, реальностью и боязнью потерять навсегда единственного мужчину, которого она когда-либо любила и будет любить всю свою жизнь. В таком состоянии у нее больше не оставалось никаких сил, и более того, она ни о чем не могла думать, да и не хотела.

Тогда он со знанием дела стал снова ее целовать. Он почувствовал, как она вся сжалась и напряглась, потому что этот поцелуй проникал до самой ее глубины, зажигал во всем ее теле огонь, заставлял ее трепетать, завоевывал ее всю целиком.

Она уже не помнила ничего из того, о чем он говорил, но именно этот момент и выбрал Реджинальд, чтобы внезапно отодвинуться от молодой женщины. Сначала это ее не удивило, так как теперь она находилась в твердом убеждении, что они окончательно помирились и что все будет так же, как прежде.

Он сел на постели и стал приводить в порядок кружева и ленты своего костюма.

— Ничего не собираетесь делить? Ничего не собираетесь делить! — воскликнул он расслабленным голосом, как человек, который, несмотря на все свои усилия, оказался перед неодолимым препятствием. — Ничего не собираетесь делить! Но, моя дорогая Луиза! Существуют обязательства, о которых вы и не догадываетесь! А я-то думал, что вы поняли, что вы смогли понять, насколько такой человек, как я, иногда вынужден заниматься вещами, которые ему неприятны, а порой и просто отвратительны.

Он говорил без спешки, взвешивая слова и порой затеняя их смысл, чтобы невзначай не оскорбить ее резким выражением. Но он разбудил в ней такое острое желание, что она воспринимала все, что ей говорили, с большим трудом. Она слушала и не понимала, к чему он клонит, и полагала, что эти разглагольствования должны составить часть любовной сцены, которая непременно за ними последует.

— У меня создалось такое впечатление, что ты не совсем понимаешь, что я за человек, — продолжал он, не глядя на нее. — Я даже спрашиваю себя: а не задавала ли она себе вопрос: кто я такой, откуда появился и зачем я сюда прибыл, когда впервые очутился на этом острове?

Внезапно Луизу охватило сильнейшее удивление: это неожиданное обращение на «ты» и общий стиль, который он еще ни разу не употреблял в обращении к ней.

— Нет, нет, тебе неизвестно ни то, чем я занимаюсь, ни то, чего добиваюсь… Знай только одно, что это очень важное и большое дело. Человек, который занимается подобными вещами, не может быть простым человеком!

О, она прекрасно понимала, что Реджинальд не был простым человеком, но ей нравилось, что он ей это говорит. Все больше в ее глазах он приближался к богу. Она восхищалась им!

— Ты, наверное, думаешь, — спросил он, — что между мной и Мари что-то есть?

Она судорожно сжалась. Он так и не понял, было ли это знаком согласия или неуверенности.

— Что заставляет тебя так думать? — снова спросил он.

На этот раз она слегка приподняла плечи. Она больше ничего не помнила. Тогда он спросил еще более настойчиво:

— Ну, подумай же! Видимо, этот поцелуй…

Он встал и принялся расхаживать по комнате, как будто ее присутствие рядом с ним мешало ему полностью восстановить недавнюю сцену.

— Да, этот поцелуй, — ответила она, чуть подумав. — И затем ваши слова. Вы советовали Мари быть осторожной. «Осторожность! Самое главное — осторожность и осмотрительность», — так вы ей сказали.

— Вот именно! — воскликнул он. — Но и тебе я говорил те же самые слова несколько дней назад, вспомни!

Он повернулся и взглянул на нее так живо, как не смотрел никогда. Его лицо стало важным и строгим.

— Мари — моя любовница, — уронил он. — Ты не ошиблась…

Одним движением она встала с постели. Это было последнее признание, на которое она могла рассчитывать.

— Твоя любовница! — воскликнула она. — И ты мне это говоришь? Ты осмеливаешься этим хвастать передо мною, после всего того, что между нами было?

Он кивнул головой в знак согласия.

— Да, — продолжил он. — Она — моя любовница и уже давно. Она стала ею с первого дня, когда я появился в этом доме, а тебя самой еще не было на Мартинике.

Кровь отхлынула от ее сердца, она с трудом перевела дыхание. Чтобы как-то взбодрить себя, она через силу проговорила:

— Но, я надеюсь, между вами все уже давно кончено?

— Нет. Еще сегодня ночью она была в моих объятиях. Да, — добавил он с небрежным видом, — когда я ушел от тебя и отправился к ней, потому что она меня звала. Она снова стала моей любовницей, как и раньше. И это продолжалось всю ночь!

Луиза была поражена, растеряна, и ее глаза смотрели в пустоту.

А он снова принялся ходить по комнате и не обращал на нее никакого внимания. Он говорил. Он говорил как бы сам с собой, металлическим голосом, сухо и холодно.

— Я уже говорил тебе, Луиза, что в жизни существуют обязательства. Одним из них, и самым основным, для меня является оставаться любовником Мари. Я также говорил тебе о крупном предприятии, для осуществления которого мне нужна Мари, мне необходимо владеть ее сердцем, ею полностью, чтобы добиться своих целей. Да, часто человеку, которому поручено важное дело, я повторяю снова, приходится заниматься неподходящим для него и даже отвратительным делом. Я добродетельный человек. И ты не должна в этом сомневаться. Добродетель требует от человека отречения от многих вещей, порой даже жертвы. Именно добродетель заставляет врача-хирурга касаться руками отвратительных язв на теле другого человека, вскрывать гнойные нарывы, потому что на врачах лежит священный долг помогать страждущим и больным. Чем выше долг, тем благороднее те средства, которые используются для его осуществления, какими бы грязными они ни казались с первого взгляда!