— Сейчас не совсем удачный момент, чтобы говорить об этом, — мягко заметила она.

— Высший Совет соберется завтра!

— Надеюсь, что Совет не имеет никакого отношения к чувствам, которые вы ко мне испытываете?

— Я предложил вам мою поддержку, защиту, любовь.

— Послушайте, майор, — сказала она таким голосом, словно не хотела оскорбить его, нежность которого просто подслащивала жесткие слова, — я согласна на вашу поддержку и защиту. Но не говорите мне сегодня о любви! Прошу вас!

— Значит, я не могу надеяться, что когда-нибудь вы проявите ко мне малейшее нежное чувство? — воскликнул он с дрожью в голосе. У него запершило в горле, он был тем более разочарован, что на какой-то момент безумно поддался надежде на взаимность.

— Повторяю, не будем говорить об этом сегодня.

— Произнесите хоть одно слово надежды, одно только слово!

Она высвободила руку и положила ее ему на плечо, словно желая утешить его.

— Мое сердце все еще разрывается от горя, — призналась она. — Человек с раненым сердцем ни о чем судить не может. Однако скажу вам со всей откровенностью, что в ближайшее время вряд ли смогу кого-нибудь полюбить.

Он резко отпрянул.

— И это все, что вы можете мне сказать? Это все, что вы можете сказать человеку, пришедшему отдать всего себя вам?! — воскликнул он.

Рулз встал и посмотрел на нее с высоты своего роста. Он был так взволнован, что не знал, куда девать руки, которые он то клал на эфес шпаги, то прижимал к кружевам камзола.

И вдруг он зло рассмеялся:

— Это у вас-то ранено сердце?! Как же! Вы не сможете больше никого полюбить?! И вы считаете, что я поверю вашим лживым словам? Скажите их кому-нибудь, только не мне! Ведь в вашем доме находится этот человек, это же отвратительно! И я думаю обо всех других его предшественниках, о тех, к которым вы проявляли слабость, что позволяет мне думать, что вы просто смеетесь надо мной, употребляя таким образом глагол «любить»!

Она резко встала и, высоко подняв голову с пылающим от гнева лицом, крикнула:

— Достаточно, месье! Вы оскорбляете меня!

Рулз глубоко вздохнул.

— Извините меня, мадам, — сказал он, немного успокоившись. — Страсть берет верх надо мной. Если вы не простите меня, значит, вы никогда не имели ни малейшего представления о том, как я люблю вас, Мари! Увы, я вижу, что вы презираете меня. Вы отняли у меня надежду. Но как же мне не взбеситься, когда я вижу здесь этого шотландца?!

— Довольно! — оборвала она его глухим голосом.

Он опустил голову, потом, приняв внезапно какое-то решение, сказал:

— Я ухожу. Однако хочу сказать вам следующее. Я предложил вам свою защиту и советы. Вы отвергли их, предпочтя им советы какого-то иностранца, который работает — а у меня есть все основания так предполагать — на свою страну в ущерб нашей. Остерегайтесь, Мари! Вы попадетесь на удочку! Он заставит вас совершить кучу непростительных ошибок, размах которых вы даже не можете себе пока вообразить.

Он говорил так резко, серьезно и убедительно, что ей стало страшно.

— Например? — спросила она.

Натянув свои кожаные перчатки, он собрался было уходить, но остановился и твердо сказал:

— Я убежден, что этот человек советует вам удовлетворить общественное мнение. Так знайте, общественное мнение не удовлетворяют, а создают или хотя бы смягчают! В последний раз говорю вам: будьте осторожны!

Напряженным шагом Рулз направился к двери. Перед тем, как открыть ее, он повернулся и, сделав широкий взмах рукой, сказал на прощание:

— Настанет такой час, Мари, когда вы придете ко мне искать защиты. И тогда вы, может быть, подарите мне то, в чем отказываете сегодня так безжалостно.

Мари его почти не слушала. Она была изнурена и без того, а этот разговор окончательно разбил ее. Она слышала, как закрылась дверь, затем цокот копыт по плитам двора.

Неопределенно и с каким-то безразличием она махнула рукой. Что мог ей сделать этот Мерри Рулз де Гурселя? Конечно, он был председателем Высшего Совета, но это был еще не весь Совет!

Она медленно поднялась к себе в спальню и легла. Она думала о том, что сказал ей Мери Рулз. Она не верила ни единому слову майора о шевалье де Мобрее. Очевидно, что майор ревновал, и это ревность заставляла его так плохо говорить о Мобрее.

То, что Реджинальд стал предметом таких яростных нападок, сделало его в глазах Мари еще более симпатичным.

Первый, о ком подумала Мари, проснувшись, был Мерри Рулз и его вчерашний визит. Боже! Как же она устала, если так крепко спала! В другое время подобный визит майора, его угрозы и предсказания, произнесенные перед уходом, вызвал и бы у нее страшную бессонницу.

Она распахнула окно, и лучи солнца заиграли в ее комнате. Негры, работающие на плантациях сахарного тростника, медленно брели по виднеющейся вдалеке дороге. По краям плантации росли банановые пальмы и яркие цветы. Всюду царило спокойствие. Не ощущалось даже дуновения ветерка, листва кокосовых пальм оставалась неподвижной. Солнце, как на картине, отсвечивало в ней золотом.

Мари подумала о маленьком Жаке, которого надо было одеть в траурный костюм, чтобы представить его Высшему Совету. «Лишь бы костюм был уже готов», — вяло подумала она. До этого она попросила об этом Луизу, но сама Луиза тоже выглядела такой усталой и разбитой.

Она отошла от окна и пошла готовиться. Она ощущала какую-то неопределенную, необъяснимую тревогу. Ведь она была так доверчива еще день назад! Неужели этот ночной визит майора поверг ее в такое состояние?

У нее было такое впечатление, будто она впервые увидела вещи в их истинном свете. Если еще накануне она была уверена в своем праве, убеждена, что почтенные люди города и честные люди, входящие в Совет, не могли поступить иначе, кроме как утвердить ее в должности губернатора, то теперь ей казалось вполне возможным, что этой ночью могли иметь место различные махинации и маневры. Разве визит Мерри Рулза не был одним из этих маневров? Что скрывалось за этим визитом? Что замышлялось?

Сейчас она была недовольна собой и ругала себя за то, что так резко обошлась с ним. Она нажила себе врага и серьезного: он же председатель Совета! Человек, который будет руководить прениями! Ах, до чего же она оказалась негибкой, грубо оттолкнув его, отняв всякую надежду у человека, которому хотелось так надеяться!

Тогда она призвала на помощь всю свою волю, всю хитрость, сказав себе, что Бог не покинет ее, потому что она не для себя требовала, а для сына. Именно это она и должна была сказать на заседании Совета.

Мари положила перед собой гребень, румяна и долго смотрела на себя в зеркало. Несмотря на свое осунувшееся и побледневшее лицо, она нашла, что еще очень красива. Мари знала, что красота, ее зрелая красота в полном расцвете сил, когда горячая кровь играет в жилах, как у молодых, явится серьезным и даже главным козырем в глазах собрания мужчин, большая часть которых не раз окидывала ее восхищенным взглядом.

Дом понемногу просыпался. До нее доносился стук дверей, посуды, затем она услышала визгливые крики и узнала в них голоса Сефизы и Клематиты.

Нельзя было терять ни минуты.

Прием Высшего Совета в Горном замке требовал полной перестановки мебели в салоне, где должно состояться заседание. Это было самое большое и прохладное помещение. В нем можно было не только поставить столы, но и много стульев, хотя и было оговорено, что почетные люди города, не входящие в Совет, могут тоже присутствовать на дебатах и, если им не хватит места, им придется постоять.

Как настоящий хозяин дома, шевалье де Мобрей, не спросив ни мнения Мари, ни чьего-либо другого, руководил расстановкой мебели. Для этого он позвал негра Кинкву, настоящего геркулеса, Сефизу и Клематиту. Он давал указания, заставляя переделывать то, что приказал сделать несколько минут назад, возвращаясь к внезапно возникшей идее. Он ни на минуту не забывал, что Мари должна предстать в самым выгодном для нее свете.