Украинские гости прошли в следующий зал. Прямо перед ними стояла тачанка — настоящая боевая тачанка с пулеметом «максим». Легендарная тачанка, о которой сложена прекрасная революционная песня!

А дальше опять суровой чередой шли реликвии гражданской войны: знамена, винтовки, первые советские ордена и медали и грамоты революционной республики, отличавшие героев.

Поодаль телеграммы на имя Ленина от Фрунзе и Орджоникидзе о победах над белыми.

Чем дальше шли по залам украинские гости с Петровским, тем все больше боевое оружие вытеснялось рабочим инструментом — лопатой, киркой, напильником, штукатурным мастерком. 1921–1925 годы. Страна восстанавливала разрушенное хозяйство. Поначалу еще попадалось на глаза, как эхо утихающей классовой битвы, оружие: то шашка командира частей особого назначения, то винтовка красноармейца. А на газетном листке темнел заголовок: «Борьба с бандитизмом». Революция не могла еще совсем обойтись без оружия. И потому бок о бок на одном стенде, под стеклом, лежала и шашка, подаренная ЦИК Хорезмской республики военному комиссару города Хорезма за успешную ликвидацию басмачества, и кетмень для обработки земли, который вручался дехканам и батракам вместе с актом на пользование землей во время проведения земельно-водной реформы в Узбекской ССР.

Посредине одного зала стоял настоящий колесный трактор, переданный коллективом Тракторного завода на Волге в подарок XVI съезду ВКП(б). Здесь, под низкими музейными сводами, трактор выглядел величаво. Гости с Украины рассматривали его с доброй снисходительной улыбкой, так же как смотрят взрослые люди на младенца, делающего первые шаги. Разве такие тракторы работают ныне на полях Украины!

В зале, отображающем годы Великой Отечественной войны с фашизмом, постояли молча — у каждого эти горькие годы оставили в душе много боли. Родина сохранила имена храбрейших своих сынов. Здесь фотографии, документы, личные вещи героев; скульптуры бесстрашных летчиков Николая Гастелло и Виктора Талалихина; пробитые пулями гвардейские знамена, с которыми советские солдаты пришли к стенам Берлина. И как укор человеческой совести — полосатые халаты заключенных из гитлеровских концлагерей. Модели самолетов, пушек и танков; советское и немецкое оружие, скрестившееся в смертном поединке.

После осмотра музея гости собрались в зале заседаний и, окружив Петровского, сфотографировались на память. Потом Григорий Иванович расспрашивал их о том, кто остался на Украине из старых партийных работников; оказалось, почти никого, все новые, молодые. Вспоминал заводы, шахты, колхозы, где бывал когда-то. И секретари подробно рассказывали Петровскому каждый о своем районе — что нового построили с довоенных пор, какие урожаи, как живут люди.

Петровский, взволнованный воспоминаниями и встречей с земляками, прощаясь с каждым за руку, сказал:

— Передайте поклон родной Украине. Поклонитесь от меня Киеву, Днепру. Всем людям, которые меня помнят.

Проводив гостей, Григорий Иванович поднялся наверх в свой рабочий кабинет и принялся разбирать утренние письма.

Дороги — бесконечные, иссушенные зноем, пыльные дороги, уходящие за край земли. Дороги, что сливаются с небом у горизонта, зовут и манят и обещают что-то. Дороги старой России. Сколько людей топтало их — не перечесть и не рассказать. Сколько обездоленных искало счастья и правды на твоих просторах, Россия!

Древняя загадка дорог — какую избрать? Где таится счастье для простого люда?

О том же гадали две женщины, что шли жарким летним днем по степному шляху. Одна, молодая, рослая, красивая, шагала легко, впечатывая в толстый слой пыли ступни сильных ног. Вторая, старушка, тоже босая, семенила за молодой проворно и споро, как ходят привычные к полевой работе крестьянки.

Они шли уже который день, держа путь на юг, в украинские привольные степи. Там, сказывали, богато живут люди. В той богом дарованной благодати и надеялись найти крестьянки какую-нибудь работу да зажить, наконец, без нищеты и голодухи.

Под вечер, когда солнце, умаявшись греть степь, покатилось жарким колобком на край земли, показалось вдали село. Широкий шлях вел прямо к нему.

Сумерки сгустились по-южному быстро, но путницы успели до темноты миновать околицу. Село ничем не отличалось от других таких же сел, которые остались позади. Те же беленые хаты под соломенной крышей, те же буйно зеленеющие сады повсюду, и крестьяне в расшитых рубахах и кофтах, и певучий ласковый говорок.

На улице встретили женщину, расспросили, что за село, далеко ли до Харькова и где тут пустят переночевать двух бездетных странниц. Крестьянка попалась добрая, разговорчивая. От нее узнали, что село зовется Печенеги, — в давнюю пору тут проходили из России на юг какие-то кочевники, которых звали печенегами; с тех пор, говорят, и пошли Печенеги. Женщина объяснила, что до Харькова отсюда немного верст, и сама вызвалась показать хату, где добрый хозяин и есть место переночевать.

— Вiн у нас вдовець, кравець. Зовут його Иваном, — пояснила на ходу провожатая.

В хате светился слабый огонек. На стук вышел крепкий черноволосый мужик средних лет. Вглядываясь в темноту, потоптался на крыльце.

— Хто там? — спросил с хрипотцой.

— Та тут до тебе, Iване, двi жинки, просяться на ночiвку, — затараторила сердобольная украинка.

— Ну, хай заходять, — промолвил мужик и, шагнув обратно за порог, оставил дверь настежь.

Странницы вошли в дом и, сложив свои пожитки в угол, смиренно сели на лавку.

— Чего робеете, присаживайтесь к столу, вечерять будем, — приветливо по-русски сказал хозяин.

Подкрутив фитиль, он прибавил света в лампе и спросил, поглядев на молодую:

— Как звать-то? Из каких мест будете?

— Звать-то? — встрепенулась девушка. — Меня — Марья, Марья Остахова. А это матушка моя. А идем издалека, из Курской губернии мы, Щигровский уезд. Может, слыхали?

— Слыхал, как не слыхать, — отозвался мужик, возясь с ухватом у печи.

— Бывшие крепостные мы — помещика Маркова, слыхали? — говорила Марья, оглядывая неприбранную хату.

На печи кто-то зашевелился, и показалась лохматая детская голова. Хозяин улыбнулся, перехватив взгляд молодой гостьи.

— Сын мой, Петр. Сирота. Вот уже третье лето как умерла мать, упокой, господи, душу ее, — хозяин перекрестился и прихмурился.

…Поутру, когда женщины собирались в путь, хозяин сказал:

— А куда вам идти? Оставайтесь, поживите у меня, места хватит. Все равно нигде лучше не будет, я походил в молодые годы, всякое повидал. Нашему брату, голышу, везде плохо. Оставайтесь, по хозяйству поможете да за парнишкой вон уход нужен, а то вовсе от рук отбился.

И остались мать с дочерью пожить у овдовевшего сельского портного Ивана Петровского. Потекли дни за днями в работе и общем согласии. Иван занимался своим ремеслом. Марья ходила за скотиной, обмывала мальчишку и нередко прирабатывала в богатых печенегских семьях стиркой. А старая хлопотала по дому.

Думали, поживут немного, подсобят доброму человеку да и пойдут себе дальше, искать своей доли. А вышло по-иному. Пришло время, и Иван однажды сказал старушке матери:

— Благословите нас, матушка! Решили мы с вашей дочкой ожениться.

Старая всплакнула от радости и благословила молодых.

Обвенчались, как водится, по-христиански, и стала Марья Остахова, дочь бывших крепостных, законной женой портного Ивана Петровского. 4 февраля 1878 года родился у Петровских сын. Назвали его Григорием.

Спустя год решили Петровские попытать счастья в городе. Портняжной работы в селе было мало и стиркой тоже не разживешься. Да к тому же пора было старшего сына, Петра, пристроить к какому-то ремеслу, поучить, чтобы вышел в люди.

Продали хату, корову и переехали в Харьков. Случай помог Ивану Петровскому устроиться портным в мастерскую солидного магазина готового платья. У Ивана были искусные руки, заказчики шли к нему валом, и он работал с утра до позднего вечера. В семье появился достаток, нечего, казалось, уже было опасаться за завтрашний день.