— Скорей, Марцысь, так хочется поскорей домой!
Кроваво-красная заря меркла, по степи начинали стлаться голубые сумерки. Но в вышине сиял свет, и воздух над степью играл всеми красками, а на розовом и золотом небе, на фоне проглядывающей местами холодноватой полоски лазури загорелась мерцающим светом первая звезда.
Глава V
На западе, у самого горизонта, еще сияла узкая алая полоска. Небольшое озерцо в долине отражало этот блеск одной поверхностью, словно лишенное глубины. Повыше купол неба темнел, становился густым, далеким, и одна за другой в нем зажигались звезды. В лесу и в рощах уже стоял зеленый ароматный сумрак. Горьковато и пряно пахло черемухой, молодыми березовыми листьями, буйными, сочными ветвями ольхи. Несмело, словно пробуя голос, щелкнул соловей и тотчас умолк. В густых зарослях на опушке леса было слишком много людей, шума, движения. Соловей щелкнул еще раз и снова умолк. Теперь он отлетел подальше, на купу осин, в трепещущую серебристую листву.
— Волк, не путайся под ногами!
Темная, почти черная овчарка капитана Скворцова вертелась среди работающих у самолета техников. Услышав окрик Стефека, она села, внимательно глядя на людей.
— Умный пес, умный. Только не надо мешать!
Собака склонила голову набок и тихо заскулила, будто отвечая.
— Умный-то умный, а курицу все-таки украл, — заметил Вася Чабан, наливая масло.
— Может, еще и не он?
— Как же! Не он! Волк, кто украл курицу? Нехорошо, нехорошо, разве порядочные собаки крадут кур?
Волк распластался на земле и, отворачивая голову, стал тихонько отползать в сторону.
— Смотри, смотри, как застыдился… Знает, бестия, о чем говорят, ишь совесть заела! Не он, как же! Разбойник!
Но в голосе Чабана не было гнева. Все любили этого большого темного пса, неразлучного товарища на аэродроме. Днем Волк обычно спал возле кровати своего хозяина, но, убедясь, что капитан храпит, накрывшись с головой одеялом, немедленно отправлялся в свои воровские экспедиции. Едва начиналась вечерняя подготовка к полетам, Волк появлялся как из-под земли. Он шел за капитаном в заросли, где стояли укрытые в зелени самолеты, бежал вслед за машиной в поле, а потом, когда капитан улетал, дежурил на аэродроме, ожидая его возвращения.
— Не прячься, не прячься, Волк. Ну что там — одной курицей больше, одной меньше…
Волк снова сел и боком, не глядя, подавал Стефеку лапу, будто прося прощения.
— Ну, ну, ладно уж, сиди…
Из леса доносился смех. Летчики ужинали. Звенели судки. В землянке командира полка звонил телефон.
— Ну, как там?
— Еще неизвестно.
Алая полоска на западе погасла. Погасло озеро в долине. В пустынном углу аэродрома вырисовался черный силуэт прожектора. На небе высыпало все больше звезд. Они мерцали ярко, отчетливо. Казалось, вздрагивает и переливается весь небосклон.
— Ну, как там?
— Все еще ничего.
Самолеты стояли в зарослях, вполне готовые. Баки полны бензина, моторы проверены, масло залито. Подвешенные внизу темные продолговатые бомбы сейчас выглядели как мирные, безвредные груши. Стефек отер перепачканные руки. Слышалось шуршание раздвигаемых ветвей, кто-то направлялся прямо к нему. Он рассмотрел знакомый силуэт и вытянулся в струнку. Не потому, что так было принято, — нет, Стефеку хотелось выразить своему капитану всю свою любовь, все уважение, все, что он думал о нем — о нем, который скоро полетит в эту звездную майскую ночь.
— Все в порядке?
— Полный порядок, товарищ капитан.
Конечно, все было десятки раз проверено, смазано, отрегулировано. Ведь это машина капитана Скворцова, ей он сейчас доверит свою жизнь. И Стефеку казалось, что он готов залить мотор не маслом, а собственной кровью, лишь бы тот не подвел. Лишь бы не захлебнулся в самый ответственный момент. Лишь бы донес — и благополучно вынес.
«Разве я когда-нибудь любил кого так, как тебя?» — думал Стефек, провожая взглядом капитана, удалявшегося к землянке командира. Отца? Нет, ведь он почти не помнит отца. Соню? То была другая любовь. Без этой жажды самопожертвования, без стремления принять на себя любые удары, лишь бы уцелел тот. И ведь капитан Скворцов был не на много старше Стефека — на каких-нибудь несколько лет, не больше.
Простой человек, слесарь из Донбасса. Но Стефеку не приходило в голову обратиться к нему фамильярно, попросту, как к ровеснику. Нет, это было другое. Не потому, что Скворцов важничал или принимал позу героя. Нет. Он был простым и веселым. Но был действительно героем. Не только потому, что имел такое звание. Это было лишь внешним подтверждением факта. Он был таким героем, о каких Стефек читал в детстве в книгах, о каких мечтал. Нет, даже больше. И Скворцов стал составной частью той удивительной жизни, которой жил теперь Стефек, неправдоподобной, безумной жизни, упоительной и страшной одновременно.
Капитан Скворцов стал для Стефека олицетворением всего лучшего, что Стефек чувствовал сегодня и что чувствовал раньше. Вспомнились далекие, туманные вести о Красной Армии, совсем не такой, как все другие армии в мире. Стефеку случалось читать советские книги, в немногих переводах попадавшие в Синицы или Влуки, и в его сердце росла мечта хоть когда-нибудь увидеть Красную Армию своими глазами. Он мечтал, что наступит час и она придет, эта армия свободы, и принесет свободу на земли над Стырью, над Горынью, до самого Буга — и дальше, за Буг.
И вдруг в тридцать девятом он, наконец, увидел ее своими глазами, и она не принесла ему ни малейшего разочарования. Разве только то, что она не пошла дальше, за Буг…
Люди этой армии были как раз такими, какими он представлял их себе. И в то время как свирепствовали лживые слухи, как из уст в уста передавались всякие ужасы и нашептывалась всяческая клевета на большевиков — ни один, кто видел на Западной Украине Красную Армию, не поверил ни одному дурному слову о ней. То, как она вела себя, закрывало рты даже врагам.
А позже, в июньские дни сорок первого года — о, как он смотрел на советских солдат, не смея и мечтать о том, чтобы стать одним из них, носить красную звезду на шапке, надеть эту овеянную славой форму, форму армии народа.
И теперь все, что он слышал, читал, видел собственными глазами — высокое мужество, безграничное самопожертвование, — все приобретало в его глазах черты милого, чуть рябоватого лица и серых веселых глаз капитана Скворцова…
Это он был Гастелло, горящим снарядом собственного тела сбивающий вражеский самолет. Это он был солдатом, бросающимся под танк со связкой гранат. Это он был защитником Одессы, и героем Севастополя, и воином-пограничником, отстреливающимся от врага за сто и двести километров за линией неприятельского фронта, не покидающим поста до самой смерти.
Это он был солдатом Красной Армии, который встал на защиту родины и оставался непоколебимым, непобедимым, — в нем воплощались все чувства, какие Стефек испытывал к Красной Армии.
С запада веял легкий, теплый ветерок, пахло черемухой. Веселые разговоры летчиков утихли. Повар, что-то ворча под нос, собирал посуду. Штурманы вертелись у командирской землянки. Наступили знакомые мгновения напряженного ожидания. Зазвенит телефон — и надо будет молниеносно отбросить маскирующие ветви, расчистить дорогу — один за другим выкатятся самолеты на темное, поросшее низкой травкой поле. Сверкнет фонарь, широким взмахом подавая сигнал, взревет мотор, волна воздуха ударит в лицо, взметнутся пыль, стебли травы, комки земли — и самолет поднимется во тьму звездной ночи.
Но пока никто еще не знает, куда придется лететь. В командирской землянке штурманы раскладывают карты. Бродят без дела техники. Медленно-медленно идут напряженные минуты. А может, нынче не будет вылета? Но нет, нет, должен быть вылет — ведь теперь они бывают каждую ночь. Ведь это не обычная, это прекрасная весна. После ненастной осени отступлений, после трескучих морозов трудной зимы она пришла, долгожданная, ожидаемая с дрожью в сердце, призываемая жгучим желанием миллионов сердец, — весна побед. В темной бездне звездного неба словно горят желанные, радостно заученные наизусть слова приказа, данного войскам Юго-Западного фронта:
