— А о чем же нам еще говорить? — восторженно спросил старик.

— Все. Вы поняли меня абсолютно. На вашу информацию, на ваш талант, на вас как на человека-художника я очень надеюсь, — сказал маленький человек и защелкнул графин пробкой.

— Товарищ правительство, — попытался сказать старик. — Вы открыли мне…

Он схватил маленького за руку и обслюнявил ее поцелуем.

— Ну, хватит, — брезгливо оттолкнул его маленький человек. — И никому, пожалуйста, об этом ни слова.

— Не понимаю, почему, но Брат не сработал, — сказал бандит Хорава. — Наверное, вы невезучий. Не обижайтесь. До другого раза.

В эту ночь старику приснился сон. Он узнавал себя и свои шаги: крок, крок, крок. Он спешил, а придержать себя за руку не мог. И он догадался во сне, что обгоняет самого себя не просто физически, что существует напряжение сил, дальше которых только вера, вера в себя, и тот первый, сильный и независимый, уже оторвался и ушел далеко.

— Кончай базар, — сказал чей-то голос. — Дай следователю, ведущему дело, взятку, не забирайся так высоко.

Старик послушался и дал. Разверзлась земля. Появились свидетели. Налетели люди генерала. И ворота тюрьмы в третий раз захлопнулись за ним.

Сбив беретик к уху, блистая рыжим чубом, от усердия высунув кончик языка, Лиза работала. Заказчик с толстым пивным лицом сидел перед ней и с восторгом следил, как трудилась над его портретом эта фурия. Она любила рисовать немцев, во время сеанса они почти не шевелились, относились к себе серьезно. Это была гениальная идея: устроившись среди уличных художников здесь, в Берлине, рисовать самой, самой зарабатывать на жизнь. Наверное, она выглядела убедительно — лихая амазонка в беретике, свободная женщина, свободный художник, никому и в голову не приходило спрашивать у нее разрешение на право рисовать в вестибюле огромного универмага.

Лиза была довольна, что теперь не зависела от подруги, пригласившей ее погостить в Берлине.

Трудный субъект: сквозь толщину и здоровье непросто было обнаружить сходство с его родителями, а она прежде всего искала это сходство, тогда черты становились добрее и жестче, облик мягче и мужественнее.

Она упорно искала эту связь между сидящим перед ней человеком и родившими его людьми, а если честно, то, рисуя, всегда пыталась понять, чем лицо заказчика, любое лицо отличалось от ее отца. Из сердечной пучины поднималось лицо отца с омытыми влагой глазами, и она понимала, что все это наброски, а портрет впереди, ее портрет.

Германия Лизе нравилась, немецкий она еще в школе знала хорошо, общаться с заказчиками было легко. Она протянула господину портрет, он захохотал как ребенок ему понравилось: «Зер гут, зер гут», замахал головой, поцеловал ей руку. Она вложила портрет в сочиненное ею же сооружение из двух листиков тонкой бумаги, господин рассчитался и ушел довольный. Она испытывала особое удовольствие, занимаясь любимым делом да еще получая за это деньги.

Отбоя от заказов не было, нравилась она, нравилась ее работа.

— А погадать не согласитесь ли? — раздалось за спиной. Лиза, занимаясь очередным заказчиком, решила, что вопрос этот не к ней.

— Так как же насчет погадать? — спросили за спиной, и она поняла, что спрашивают по-русски. Лиза оглянулась. Рядом стоял молодой советский офицер и улыбался. Заказчик смотрел на них напряженно.

— Ой, Трофимов! — громко сказала Лиза и, зажав рот руками, перешла на шепот: — Я совсем забыла, ты ведь в Германии служишь.

— Я-то в Германии, — сказал Трофимов. — А вы-то, фрау, что здесь делаете?

— Подожди, сейчас расскажу, только закончу.

Но, чтобы не разочаровывать заказчика, торопиться не стала. Трофимов ждал долго, пока обнаруженное сходство позирующего господина с родителями не запечатлелось на портрете.

Они гуляли по Берлину, Лизе нравилось, толстый теплый дождик методично накрапывал, это добродушно напоминал о своем присутствии немецкий Бог, они гуляли рядом с зонтами, рядом с витринами, рядом с теми, кто держит друг друга за руки.

— Ненавижу, — сказал Трофимов. — Все чужое. Так деньги, шмотки. Ни за что бы не согласился быть немцем.

— А мне нравится, — сказала Лиза. — Такое чувство, будто я здесь уже жила когда-то.

— Тебе везде хорошо, — кисло улыбнулся Трофимов. — Такой рыжей.

В конце концов, ничего не было удивительного в их встрече, дня не проходило, чтобы Трофимов не вспоминал ее, и дня не было, чтобы Лизонька после того, как рассталась с первой своей любовью, этим самым офицером советской армии Трофимовым, не пыталась объяснить себе собственный поступок — добровольный уход от любимого человека к нелюбимому.

Она не анализировала свои поступки, хотела получить ответ сразу.

— А гадать не разучилась? — спросил Трофимов.

— Да это же все розыгрыш! — засмеялась Лиза.

— Почему — розыгрыш? Ты мне карьеру нагадала и несчастную любовь. Если розыгрыш, то нечестно, я давно уже живу по твоему плану.

— Пашенька, неужели лучше меня нет?

— Все! — ответил Трофимов жестко. — Все лучше тебя. Каждая.

И они шли дальше.

— Ты знаешь, почему я выбрал армию? — спросил Трофимов. — Чтоб ты ни в чем не нуждалась. Я по листьям, как ты по руке, читать могу. А вот служу.

Стоило ему это произнести, разговаривать Лизе стало неинтересно, ответ получен на все сразу, скучно понимал Трофимов жизнь, возможно, для самого себя и нескучно, возможно, что-то ночами и не давало ему спать, но не пытался Трофимов понять это что-то, отбивался всеми доступными ему средствами, видел только видимое — и вот потерял ее.

Диковинное пересечение судеб принадлежало только ей, ее звезде, это она вела его и многих других по жизни, он же двигался несамостоятельно, главным образом в зависимости от дислокации полка, в котором служил. Она дала Трофимову телефон подруги, и они расстались.

«Сказочник вернулся, Сказочник!» — пронеслось по тюрьме.

Весть о том, что Сказочник, так звали старика, снова в тюрьме, скоро стала известна всем. Перепархивали по тонкой нитке из камеры в камеру трепещущие, как бабочки, записки, тюремная почта, со скукой наблюдали за полетом записок надзиратели со двора, они несколько раз на дню входили в камеры и обрывали нити.

Становились арестанты на колени, лицом в унитаз и успевали крикнуть сразу вслед за схлынувшей водой: «Сказочник здесь!»

И проснулась тюрьма, и приготовилась слушать.

«Это было в Казани зимой. Я зашел в универмаг погреться, как всегда не без тайной надежды наткнуться на какое-нибудь местное творчество: глину, вышивку, ковер, но везде были латунь, железки — бессмертный ширпотреб! Это гласная пропагандистская идея — и днем и ночью напоминать нации об ее поражении, и вещицы вокруг чтобы формой напоминали то щиты, брошенные татарами на Куликовом поле, то ордена русским воинам за победу над татарами, глубокомысленные безделушки! И вдруг я наткнулся на нее, она промелькнула в каком-то зеркале и так бы в нем и осталась, не оглянись я мгновенно.

Красавица. Имя ей — Клара. Она красавица, я такой же, как сейчас, может, только еще чуточку неотразимее, двадцатипятилетний и без бороды. Почти сорок лет назад. Позже я понял, что она никогда не полюбила бы меня, не будь такой близорукой. Возможно, я показался ей похожим на Лермонтова. Вы не находите? Впрочем, я думаю, вы Лермонтова представляете себе слабо. Это грех, но я вам его отпускаю. Легкий, маленький, усики над губой холеные, черные, заносчивый, это мы с Лермонтовым, если не приглядываться. В девятнадцатом веке такого сходства достаточно, чтобы женщины сошли с ума, гениальный поэт, трагическая участь, но она была продавщица в галантерейном отделе казанского универмага, татарка и русских книг не читала. Я очень сильно полюбил эту девушку, ее звали Клара. Я ей обязан, что немного знаком с этим чувством, которое возникает странным образом и исчезает бесследно. Как всегда, я торопился, мне хотелось все сразу, я хотел красоту как подношение из рук самой красоты получить.