— Путь предстоит дальний, — сказал старик. — Я посмотрю потом.
— Нет, сейчас, — зашумел бандит Хорава. — Я не могу допустить, чтобы наша встреча превратилась в ничто. У меня есть машина, нет, три машины, нас отвезут.
Они пробирались к загородному дому бандита Хоравы, пересаживаясь из машины в машину, и на каждой такой остановке останавливалось сердце старика, его мальчику было плохо.
Когда они въехали в лес, бандит Хорава попросил шофера прибавить, чтобы показать возможности машины, тот прибавил, и случилось самое плохое из всего, что могло случиться. Медленно и плавно вылетела из чащи ворона под ветровое стекло умирать и была сметена. Осталось только черное перо, прилипшее к крыше автомобиля, и потом всю дорогу развевалось над стариком как плюмаж. Бедный мальчик как ему не повезло!
— Ничего, ничего, — успокаивал бандит Хорава. — У меня еще много ворон.
Дом бандита Хоравы был не лучшим местом для жизни. Его переполняли вещи. И около каждой был поставлен часовой, не знавший ей цены, около каждой был поставлен убийца вещей.
— Все оригиналы, — возбуждался бандит Хорава, заглядывая в лицо старика. — Я выучил наизусть фамилии, это Коровин, видите, какое яркое, это Рубенс, видите, какое толстое?
А за окном дома под ветром раскачивалась такая сосна, куда там Рубенсу и Коровину, старик подмигнул сосне, она обнадежила его сердце.
— Здесь есть и ваше, — продолжал бандит Хорава. — Вы, наверное, вспоминали, куда оно делось? А его там нет давно, оно у меня.
В бедной простой раме двое: женщина и мальчик у ее плеча, они смотрят на старика, слегка склонив головы набок, нимб над головой мальчика задевал лицо женщины, и они оба, мать и сын, освещались желтоватым светом. Нежные продолговатые лица, тревожные раскосые глаза, и только рот капризный и влажный, одинаковый у обоих, выдавал общее, человеческое и смущал душу. Мадонна с младенцем. Мадонна с его младенцем.
— Бандит Хорава, я не могу больше ждать.
— Да что же вы все время торопитесь? Не каждый день вы ко мне приходите с просьбой, я хочу показать вам все.
Он позвонил в золотой колокольчик, стоящий на столе, и двое часовых внесли сверток. В свертке спал фельдмаршал Суворов. Он вскочил и стал выполнять команды, не забывая отдавать бандиту Хораве честь. Нос фельдмаршала заострился и вспотел. Он очень старался.
Старик схватил Хораву за горло, к нему бросились великаны, бандит Хорава уменьшился от огорчения в руках старика и крикнул слабеющим голосом:
— Не смейте трогать, я слишком испытываю его терпение!
Остались барахтающиеся в воздухе смыслы, самих слов не было, никому не нужные смыслы и ожидание.
— Тише, — наконец сказал бандит Хорава. — Не томите, он здесь, он спит, он сделает для вас все, что я попрошу.
Под парижским пальто бандита Хоравы спал на диване человек, подогнув ноги. Пальто не мешало увидеть, что это очень больной человек, что он пережил два инфаркта, у него болит печень и в детстве его, наверное, не меньше пяти раз роняли.
Бандит Хорава, сдернув пальто, продемонстрировал сходство.
— Похож? — шепотом спросил он.
— Но ведь это…
— Нет, — сказал огорченно бандит Хорава. — Только его брат. Но так даже лучше, с тем было бы столько хлопот, а этот ручной…
Забывшись, бандит Хорава ударил спящего по плечу, тот проснулся, сел на диване, растерянно, обнаруживая фантастическое сходство с портретами человека, от которого зависела судьба сына, судьба всей страны. Бандит Хорава дал брату Самого прикурить. Брат курил, не обращая на старика внимания. Запах табака мешался с запахом перегара.
— Если нам не помогут, — сказал бандит Хорава, — мы вот его предъявим, действует безотказно. Секретное оружие!
И бандит Хорава засмеялся. Детский смех стосорокакилограммового бандита долетел до сосны за окном, и она заскрипела, предупреждая старика, что он загостился.
— Пошли, — сказал старик. — Пошли, бандит, бери своего алкаша.
И, не дожидаясь, пока бандит Хорава запихнет в карман свое безотказно действующее секретное оружие, мимо часовых, мимо статуй, мимо возлюбленной мадонны старик побежал к выходу.
14
В парижском пальто бандита Хоравы с секретным оружием в кармане старик подошел к высокому зданию.
Его впустили. Старика сотрясало подобострастие. Хотелось поцеловать впустившему руку. Но это был военный, гораздо, гораздо моложе старика.
— Товарищ правительство, — готовился сказать старик. — Дайте я лизну руку…
Его впустили, это было признанием, славой. В высоком мраморном холле было холодно, но все так хотели, чтобы он согрелся, что старались дышать в его сторону. Перистые облачка теплого номенклатурного дыхания устремлялись в сторону старика и, не долетев, лопались в воздухе.
Старик умилился. Так к нему еще нигде не относились.
По мраморной лестнице спускался человек в полушубке с барашковым воротником, в руках он держал патефон, пластинка пела: «Если б знали вы, как мне дороги…»
Старик хотел соврать, что это любимая его песня, но помешал Каварадосси, он чихнул некстати. Ну, хорошо, могла бы быть любимой. «Это точнее», — согласился Каварадосси.
Старик хотел поблагодарить человека с патефоном, но увидел, что тот уже не смотрит на него, а бежит мимо к новому вошедшему, туда, вниз, откуда поднимался старик.
Люди выходили из кабинетов, они приветствовали старика как родного, жали руку, но от пожатий оставалось ощущение неловкости, будто ошиблись, ждали другого. Здесь была та самая долгожданная суета, все поощрительно подмигивали ему.
«Боже, сколько любви, — подумал старик. — Я всегда верил, всегда…»
Тут он почувствовал, что брюки его совершенно мокрые.
«Неужели? — ужаснулся старик. — Когда я успел?»
Он попытался наклониться и отжать штанину, но двери лифта открылись, и он вошел в гостеприимную переполненную кабину, где все приветствовали его, а потом притихли, устремив взгляд куда-то вниз.
«Товарищ правительство, — хотел сказать старик. — Такое со мной бывает нечасто и всегда от восторга, поверьте!»
Но не стал говорить, потому что людей на каждой остановке прибывало все больше, лифт летел вверх, и всех охватило общее устремление вверх и, кажется, отвлекло от позора старика.
— Ай-ай-ай, — сказал укоризненным голосом разумного отставника чей-то укоризненный разумный голос. — Ай-ай-ай, так вы засмотритесь и свой этаж пропустите. А ведь вас ждут, ай-ай-ай.
И его подтолкнули к выходу из кабины на той самой единственно нужной остановке в руки, какие там руки, в кусты из роз, гвоздик, тюльпанов. Цветов было столько, что он сумел под их прикрытием переодеть брюки. Ему отдал свои тот самый сердобольный отставник. Оглянувшись, старик увидел, как смущенно переминается в поднимающемся лифте отставник, стыдясь своих голых зябнущих ног.
— Товарищ правительство, я не заслужил, — начал старик. — Слишком много чести…
Но тут забилось чье-то девичье звонкое сердце совсем рядом, и под этот перестук через благоухающую приемную под ободряющие улыбки ждущих своего часа посетителей он вошел в кабинет.
— Товарищ правительство, — произнес он и упал.
Когда очнулся, то понял, что сидит в кресле и маленький человек, издавая волшебный звук пробкой о графин, приводит его в чувство, произнося одно и то же: «Кампанелла, Кампанелла».
— Кампанелла? — переспросил старик.
— Да, да, мы все стали слишком материалисты, слишком, мы забыли Кампанеллу, мы забыли «Город Солнца», вот что надо читать сегодня, ведь вы солнечный человек, почему вам не заняться Кампанеллой, это так нужно, Кампанелла, Кампанелла, город Солнца, вы любите Кампанеллу?
— Я люблю Кампанеллу! — закричал старик. — Да, я пришел сюда, чтобы сказать вам, что люблю Кампанеллу, и выйдя отсюда, я буду говорить всем, что люблю Кампанеллу!
— Но не какой-нибудь другой труд, — участливо расспрашивал маленький с графином, — а «Город Солнца»? Ведь мы с вами уже больше часа говорим именно про «Город Солнца»?
