— Билета нет, — сказал он, — оно и к лучшему, вид у меня не самый подходящий.

— Вид замечательный! Вы давно вернулись? Как хорошо, что я вас встретила! Вот Лилечка была бы рада! — Она не давала ему ничего сказать. — Как это у вас билета нет? Вот он, ваш билет, у меня два, пойдемте, пойдемте.

И они вошли. Чистый театр, с крутым расширяющимся подъемом вверх, с ярусами, с толпой зрителей, с будущим, театр, где ему предлагали в двадцать семь стать главным. Мейерхольд помешал. И что это он Мейерхольду дался?! Взрослый, а вяжется с маленьким!

А потом открылся занавес, началась история из жизни, в которой он только что побывал, откуда возвратился. В той жизни на сцене было все, что так любил Горький, — и тоска, и печаль, и реплики человеческие — то любовно-страстные, то угрожающие, свирепствовала психология, борьба характеров, он и не подозревал, что в их жизни было так много психологии, — это шло от автора. От театра же какая-то живая игра, комедия масок, лацци, цветные ленты изображали воду канала, цель игры — преподнести всю эту психологию так, чтобы жизнь канала никого не напугала, была веселой, как физкультурный парад, цирковое представление, майский праздник. Ну что ж в эту традицию и он вложил свою лепту.

Лилечкина подруга оглядывалась на него в темноте, все пыталась понять — о чем он сейчас думает? Вероятно, ему кажется, что автор ничего глубоко не пережил, а пишет? Что все неправда, а театр навешивает еще и свою ложь, театральную? А может быть, он гордится тем, что театр уже умеет так много, и зрелище ему нравится? А может, вспомнил что-то подобное из своей жизни, очень грустной, наверное, нелегкой? Или просто соскучился?

Как хорошо, что у нее был этот лишний билет, она рада, что он в театре, ужасно этому рада, невероятно.

Она вертелась, вертелась, заглядывая ему в лицо, но так до конца правды и не узнала.

Она не любила возвращаться. Все тот же легкий карниз облаков, когда выскакивает состав из тоннеля, узенькая полоска неба в окне, позади граница, но все другое, все другое. Бедная Наташа! Она не любила возвращаться из Европы.

Миша начинал часто-часто молиться и причитать: «Хвала Господу, дома, хвала Господу, прекрасная моя родина, отсюда нельзя уезжать, мы никогда отсюда не уедем надолго, да, папа?»

Отец вздымал торжественно подбородок и соглашался, а она сдерживала слезы, чтобы не мешать их радости.

Так, по обыкновению, заканчивались их путешествия с отцом, начальником Закавказской железной дороги, который раз в году пользовался льготными железнодорожными билетами, чтобы показать детям Европу. В самом незрелом возрасте она побывала в Париже, и это определило ее судьбу навсегда. Выходить из этого возраста больше никогда не хотелось. Человеку, если не суждено жить в Париже, лучше не знать о существовании этого города.

А ей открылось, ей открылось… Какие-то солнечные поляны повсюду, и на них дамы с белыми длинными зонтами, франты на тонконогих лоснящихся лошадях, франты в авто, франты, пропускающие впереди себя в магазины не только дам, ее пропускающие как даму, платья в магазинах, те, что впору и те, до которых нужно было еще дорасти, платья с мерцающими пуговицами, вообще без пуговиц, на крючках, на бантиках, на шнурочках, платья, денег на которые ни у кого не хватает, можно только примерить и застыть перед зеркалом в самосозерцании, белье для мамы, но и для Наташи, когда-нибудь она тоже будет мамой, скоро ли сбудется это? Магазины как аквариумы, с выплывающими из темноты и полумрака продавщицами-рыбками, толстые добрые красавицы продают лучшее в мире мороженое у входа в Люксембургский сад, сам сад с оркестром и переносными легкими плетеными стульями, где они бегали с Мишей друг за дружкой под музыку оркестра недалеко от папы и она увидела, о, какое страшное увидела, непостижимое: негр наклонился и поцеловал белую прелестную девушку, сидящую рядом с ним, в щеку, о какое страшное! Всю ночь в гостинице она не могла уснуть, жаль было не только девушку, но и негра, его ведь теперь непременно казнят. Папа рассказывал, что в Париже принято было казнить на площадях. Но, возможно, никто не видел, кроме нее, все слушали музыку, и негр уцелеет? Бедный негр!

Там, в Париже, она встретила Франсуазу, она сразу назвала ее Франсуазой, как увидела, дама была высокой, как имя «Франсуаза», и такой же стройной. А какое на ней было платье! Голубое-голубое, оно все закрывало и все обнаруживало. Наташа задирала голову, не увидеть лица Франсуазы, а тут еще папа торопит, тянет ребенка, крошку, за руку, рад, что сильный, а она оглядывается на красавицу, чтобы запомнить ее всю-всю от туфелек до шляпки и обязательно саму шляпку с птицами, не собирающимися улетать, несмотря на то, что Франсуаза была порывиста и неспокойна, несмотря на то, что Франсуазу окружали сбитые ее красотой с толку франты, птицы не хотели улетать, она была весна, поворачивающая голову так, что вызывала у французов головокружение, птицы не хотели улетать, как не хотела отходить от нее маленькая упирающаяся Наташа. «Моя знакомая Франсуаза» — навсегда окрестила она незнакомку. Бедная Наташа!

Почему же, почему через двадцать лет не она, а брат оказался за границей навсегда, а Наташа, ненавидящая возвращение, осталась дома и тоже навеки? Жизнь была всегда несправедлива к ней. А они, родные, еще считали ее избалованной, по какому праву? Ни один ее каприз так за всю жизнь до конца исполнен не был, она могла стучать и стучать каблучком, никто не относился к ее требованиям серьезно, всем казалось, что ни злиться, ни страдать по-настоящему глубоко она не способна, слишком жалеет себя, двухлетний ребенок как доказать, что они не правы?

Но самым чудовищным, самым несправедливым был день, когда мама сбежала из дома с каким-то ученым-историком, бросив на произвол судьбы брата, папу, Наташу, так торопливо сбежала, что не зашла в детскую и не нашла времени шепнуть на ушко Наташе два обнадеживающих слова. Она забыла о них! Она, предъявляющая к ним тысячи претензий, заклинающая не забывать, что отдала им всю жизнь, она, красавица, чудная, она, мама, забыла о них в один час из-за этого совершенно неинтересного господина и укатила в Петербург. О, нет, нет, Наташа будет помнить о своих детях, чего бы ей это ни стоило, не бросит никогда.

— Ну и что? — спросила бы Франсуаза. — Я-то тебя никогда не покину, а это важней.

— Это важней.

— Вот видишь.

Бедный папа! У нее была Франсуаза, он же остался один. Но даже не одиночество угнетало его, а несправедливость, жестокость такого бегства из рая, весь дом был занят одной только мамой, ее настроения проникали в самые отдаленные уголки дома, и так часто менялись эти настроения, что к вечеру Наташу начинало знобить. О чем сидит она вот так, задумавшись, с внезапно застывшим взглядом, чужая? Наташа боялась к ней подойти, чувствовала себя виноватой, отец, вероятно, тоже, и только Миша со своей дипломатической грацией подходил, брал за руку и возвращал маму к жизни. Бедный Миша! Он, наверное, там, в Америке, с ума сходит, что бросил их одних, но возвращаться в такое время опасно.

Она любила брата, это он познакомил ее с Игорем в четырнадцатом году в Москве, это он дал благословение на их брак, через три дня случившийся. Да, так быстро, что поделаешь? Это он нашел для нее Игоря, первым понял, что ей нужен только этот абсолютно лысый, абсолютно легкомысленный человек, который умел слушать ее так внимательно, как никто на свете, это он, Миша, первым понял тайное ее желание всегда ощущать, как колышется почва под ногами, на шатком суденышке переплыть океан. Они чокнулись бокалами с шампанским, раздался хрустальный звон, и под этот звон началась их сказочная жизнь. Бедный Игорь!