Наше материальное положение было не из лучших, формы мы получили только через какое-то время. Но дисциплина была отличная, настроение хорошее, в солдатах мы в первую очередь видели добровольцев и только во вторую — подчиненных и с нетерпением ожидали часа, когда сможем показать себя на деле. Ежедневно проводились занятия на берегу Черного моря или за городом. По вечерам мы собирались вместе и с радостью встречали новоприбывших.

В начале апреля стало известно, что сербское командование посылает нам командира дивизии и довольно много офицеров. Мы с нетерпением их ждали. Первая группа сербских офицеров с острова Корфу, 30 или 40 человек, прибыла в гражданском через Францию, Англию и Швецию. На станции ее встретила почетная рота и все офицеры-добровольцы, кроме дежурных. Командир дивизии полковник Хаджич и начальник штаба майор Максимович приехали со второй группой. Хаджич, до войны военный атташе в Петербурге, был опытным дипломатом, имел немало иностранных отличий. В 1912 году он с большим успехом командовал дивизией. Максимович окончил в России Академию Генерального штаба. Он остался в нашей памяти как благородный, храбрый человек, отлично знавший свое дело. С офицерами прибыло несколько гражданских и около пятидесяти унтер-офицеров, назначение которых было нам не совсем понятно. Сербские офицеры заняли все командные места, вплоть до ротных. Одни из них были отличными командирами, с другими пришлось, к сожалению, испытать немало горечи в моральном и потерь в материальном отношении.

Боевая Сербская армия не привыкла к торжественным смотрам и многочисленные парады в Одессе вызывали недовольство. Мы же, «австрийцы», этих чудес насмотрелись достаточно. Но как при таком событии, как создание сербских воинских частей в составе Русской армии, обойтись без торжеств?! Первым из них была передача в одесском театре знамен, присланных добровольческим полкам королем Сербии Петром Первым. Присутствовали при этом премьер-министр Сербии Никола Пашич и французский министр Альбер Тома. Исполняли гимны всех наших союзников, каждый по три раза! Вспоминая об этом через годы, я понял слова генерала Людендорфа в его записках: «И остались мы одни во всем мире».

Приближалось самое торжественное событие: прибытие царской семьи. Уже почти две недели мы маршировали по берегу Черного моря и перекрикивали прибой: «Здравия желаем, Ваше Императорское Величество!»

В июне, а может быть, в июле, ярким солнечным утром по улицам Одессы мерно двигались двенадцать батальонов. Батальоны влились в колонну пехотной дивизии, направлявшейся к Марсову полю. Там уже стояли русские войска: 61-я пехотная дивизия, Третья сводная кавалерийская и артиллерия. Все вместе составляли экспедиционный корпус генерала Зайончковского, который должен был высадиться в Варне…

Вдали прозвучал сигнал трубача, другой, поближе, его повторил. Поскакали командиры, раздались команды, по полю прошел шум равняющихся масс. Батальоны замерли. Четыре могучих голоса почти одновременно прорезали воздух: «Полк, смирно! Равнение налево!» Двенадцать тысяч солдат оторвали ладони от ремней и ударили ими по прикладам, одновременно повернув головы влево. Взлетели шашки и, блеснув на солнце, опустились. Дивизия застыла как изваяние. С далекого левого фланга глухо доносились батальонные приветствия. Это приветствовали своего царя русские части.

Все ближе и ближе могучие клики и все отчетливей становился ритм приветствий. И вдруг замерло сердце и жгучая волна разлилась в груди: зазвучали торжественные звуки нашего встречного марша:

Гей, трубач с кипучей Дрины, протруби нам сбор!

Отзовутся Шар-планина, Тара, Дурмитор…

Наш командир дивизии несется влево. Там, над морем штыков вырастает сотня блестящих фигур в орденах, с аксельбантами. Уже виден автомобиль, в нем дамы в белом, за ними чья-то черная борода. Рядом верховой в фуражке русского пехотного офицера, с белой точечкой на груди. Командир дивизии останавливается перед ним, держа руку под козырек… Государь! Государь тоже берет под козырек, здоровается, затем направляет коня к левофланговому батальону. Батальон выкрикнул приветствие. По шеренгам прошло чуть заметное движение: не ослышались ли мы? Но и второй батальон выкрикивает то же самое! Не успели мы опомниться, как Государь — уже перед нами. Улыбается, левой рукой натягивает поводья, правую подносит к козырьку и, слегка напрягая грудь, звучно нас приветствует:

— Помози Бог, юнаци!

Солдаты, вне себя от восторга, выкрикивают так, что дрожит земля:

— Бог Ти помого!

Царь улыбнулся и двинулся дальше. В автомобиле Государыня в белом платье и белой шляпе, рядом с ней и напротив — великие княжны. Где же наследник? Вот он, мальчик. Рядом с ним могучий чернобородый казак.

Справа не умолкают крики «Бог ти помого!» — это славяне приветствуют Белого царя. Затем ритм приветствий меняется, и мы догадываемся, что Государь здоровается с русской конницей. Умолкли батальоны и дивизионы. Карьером несутся адъютанты, массы приходят в движение и выстраиваются в колонну поротно. Я на правом фланге первой роты. Перед нами чистое поле. Подъезжает командир нашего полка Попович, усами, фигурой и доблестью напоминавший Тараса Бульбу. За ним командир нашего батальона Анджелькович. Шагах в трехстах — трибуна, перед ней Государь на коне.

Видим: генерал Брусилов распекает бравого кавалерийского генерала с громадными усищами. Тот, лихо выполнив перестроения на галопе, после молодецкого поворота провел свою конницу перед самой трибуной так, что трибуна затряслась и исчезла в облаках пыли.

Раздалась команда, и дивизия двинулась. Кому из боевых товарищей пришлось быть на правом фланге головной роты, да еще перед императором, знает, какого напряжения это стоит. Глазами бесконечное число раз пробегаешь линию, не поворачивая головы, успеваешь заметить, что середина выпятилась, и кричишь, чтобы выровнялись. Сплошные геометрические проблемы!

Более подробно я ничего не мог бы рассказать: прошло как сон. Помню лишь, что Государыня, глядя на нас, плакала. Отлегло, напряжение миновало, равнение сразу стало лучше, чем перед трибуной. Так всегда. Кончилось — теперь по казармам. Мы возбужденно и радостно обсуждаем чуткость русского царя, поздоровавшегося с нами по-сербски. Наш адъютант скачет к командиру полка, и они вместе спешат к трибуне. Что-то происходит.

— Русский царь хочет с нами говорить!

Дивизия построилась в каре. Офицеры стали перед фронтом своих батальонов.

Сегодня можно говорить и думать о русском царе и вообще о монархии разное. Но я пишу о том, что мы чувствовали тогда, и никто не вырвет это из наших сердец. Мы восприняли тогда русского царя как символ великого братства наших народов, как символ братской империи. И только в тот миг мы до конца осознали величие начатого нами дела.

Видим: приближается Государь, за ним свита. На расстоянии ста шагов от въезда в каре министр Двора Фредерике поравнялся с Государем и, держа руку под козырек, что-то ему говорит. Утверждали, что Фредерике убеждал царя не рисковать жизнью, доверяясь нам, неизвестным «австрийцам». Скорее всего — это легенда: никто при их разговоре не присутствовал. Однако какое столь неотложное дело могло заставить Фредерикса задержать Государя именно перед въездом в наше каре? Видим: Государь, не оборачиваясь, движением руки останавливает свиту и едет дальше, шагом, один. У въезда в каре его встречает командир дивизии. Государь останавливает коня посередине. Тишина. Кажется, что люди не дышат. Взгляд случайно останавливается на бороде Государя. Ничего особенного, борода, как у многих русских.

Мелькнуло в памяти событие школьных лет. Японская война. В иллюстрированном журнале снимки русского царя и японского микадо. Мы показываем немцам и итальянцам портрет царя — они грозят кулаками. Они нам показывают микадо — мы грозим кулаками. Окончилось все большой дракой. Было это, кажется, в первом классе гимназии…