В конце концов я все-таки ушел со шлюпки. Ведь это же просто бред — ночевать в такой теснотище, да еще со зверем, уже от тесноты отвыкшим, когда в твоем распоряжении — целый остров. Безопасности ради я решил спать на дереве. Нельзя было уповать на то, что Ричард Паркер и по-прежнему будет возвращаться в свое логово каждый раз. А вдруг ему взбредет прогуляться среди ночи? И хорош же я буду, если он застанет меня беззащитным и спящим на земле, не на моей территории.

Так что в один прекрасный день я прихватил сетку, веревку и одеяла и пустился в путь. Выбрал симпатичное дерево на опушке леса и перекинул веревку через нижний сук. Подтянуться на руках и взобраться на дерево мне теперь было раз плюнуть. Я отыскал две горизонтальные ветки — покрепче и поближе друг к другу — и привязал к ним сетку. И вернулся туда под вечер.

Только-только я устроил себе матрас из сложенных одеял, как внизу распищались сурикаты. В чем дело? Я раздвинул листву и пригляделся. Окинул взглядом все вокруг, до самого горизонта. Ну, так и есть, не почудилось. Сурикаты улепетывали со своих пастбищ во всю прыть. Все несметное племя снялось с насиженных мест и устремилось к лесу — спинки выгнуты дугой, лапки мелькают так быстро, что и не различить. Я задумался было, какой еще сюрприз они преподнесут, как внезапно увидел с ужасом, что рыболовы от ближайшего ко мне озерца уже окружили мое спальное дерево и карабкаются вверх. Ствол захлестнула волна сурикат — казалось, их не остановить ничем. «Сейчас набросятся на меня», — мелькнула мысль; так вот почему Ричард Паркер ночевал в шлюпке! Днем эти сурикаты кротки и безобидны, но под покровом ночи своей объединенной мощью изничтожат любого врага без пощады. Жутко — и возмутительно! Продержаться так долго в одной лодке с четырехсотпятвдесятифунтовьм бенгальским тигром, чтобы принять презренную смерть от каких-то двухфунтовых сурикатишек? Нет, это уж чересчур. Несправедливо — и слишком нелепо.

Но у них и в мыслях ничего такого не было. Они перебирались через меня и лезли все выше — пока не захватили все ветки до единой. Буквально облепили все дерево. Даже постель мою оккупировали. И повсюду вокруг, насколько хватало глаз, — та же картина. Ни одного свободного дерева. Весь лес побурел, словно в мгновение ока наступила осень. А с равнины, торопясь к еще не занятым деревьям в гуще леса, неслись все новые и новые стаи, и шум стоял, как от целого стада слонов.

И вот на равнине стало пусто и голо.

Из койки с тигром — в общую спальню к сурикатам… ну как, поверите мне теперь, что жизнь способна подстроить самый безумный сюрприз? Пришлось побороться с сурикатами за место в собственной постели. Они сгрудились вокруг меня со всех сторон. Ни дюйма свободного не осталось.

Наконец они угомонились и прекратили пересвистываться и пищать. На дерево снизошла тишина. Мы уснули.

Проснулся я на рассвете, с головы до пят укрытый живым меховым одеялом. Детеныши отыскали себе местечки потеплее. Одни тугим, душным воротником обвились вокруг моей шеи — наверняка это заботливая мамаша пристроила их мне под щеку, — другие угнездились в паху.

С дерева они скатились быстро и бесцеремонно — так же, в общем, как и захватили его вчера. И со всех окрестных деревьев — тоже. И снова равнина сплошь покрылась сурикатами, а воздух зазвенел от их шумной возни. Дерево опустело. Да и я ощутил на душе какую-то пустоту. Что ни говори, а понравилось мне спать с сурикатами.

И с тех пор я ночевал только на дереве. Я перетащил со шлюпки все полезное и обустроился на ветвях с полным комфортом. Иногда сурикаты нечаянно меня царапали, но я привык. Было только одно неудобство: зверьки, случалось, гадили мне на голову с верхних веток.

Но однажды сурикаты разбудили меня среди ночи. Они лопотали и тряслись. Я привстал посмотреть, куда это они все уставились. С безоблачного неба светила полная луна. Яркой зелени как не бывало. Только странные черно-серо-белые переливы теней и лунного света. Ага, пруд. Темную воду рассекали поднимавшиеся из глубин серебряные силуэты.

Рыба. Мертвая рыба. Всплывала откуда-то снизу. Озерцо — а оно, если помните, в ширину было футов сорок, — прямо на глазах заполнялось всевозможной мертвой рыбой, на любой вкус, покуда его черную поверхность не затянуло пеленой серебра. А вода колыхалась по-прежнему — рыбы все прибывало.

Когда на поверхность бесшумно всплыла дохлая акула, сурикаты уже были вне себя от возбуждения — верещали, как тропические птицы. Истерика перекинулась и на соседние деревья. Я чуть не оглох. Интересно, увижу ли я, как они тащат рыбу на ветки?

Но ни единая суриката не спустилась к пруду. Они даже и не порывались слезть. Только визжали с досады.

Что-то во всем этом было зловещее. Чем-то вся эта дохлая рыба мне не нравилась.

Я снова улегся и ухитрился заснуть даже под их дикие вопли. Ни свет ни заря сурикаты опять подняли тарарам — ринулись с дерева вниз. Позевывая и потягиваясь, я взглянул на пруд, из-за которого ночью они так всполошились.

Пруд опустел. Ну, почти. Но сурикаты тут были ни при чем. Они только-только начали нырять за остатками той былой роскоши.

Куда же подевалась рыба? Я растерялся. Может, пруд не тот? Да нет, он самый. А точно ли не сурикаты его опустошили? Да точно, точно. Куда уж им — вытащить из воды целую акулу, да еще и уволочь с глаз долой. А может, это Ричард Паркер? Отчасти, конечно, может быть, но не полный же пруд за одну ночь!

Ну и загадка! Сколько я ни пялился на пруд, сколько ни вглядывался в его глубины, подсвеченные зеленью стен, а что случилось с рыбой, так и не понял. Следующей ночью я наблюдал за ним — но больше рыбы не появлялось.

Разгадка обнаружилась позже — и не у пруда, а глубоко в лесной чаще.

Там, в самой глуши, деревья росли гуще и поднимались выше. Под ногами ничего не путалось — подлеска не было и в помине, но зато кроны над головой смыкались так плотно, что и неба не разглядеть, — или, если угодно, разглядеть, но сплошь зеленое. Деревья вторгались в пространство своих соседей, переплетаясь ветвями так тесно, что и не поймешь, где кончается одно и начинается другое. Бросалось в глаза, что стволы тут гладкие, ровные, безо всех этих крохотных царапин, которые оставляли на коре других деревьев здешние древолазы. Оно и понятно: сурикаты тут попросту перебирались с дерева на дерево, не карабкаясь по стволам. В подтверждение тому я обнаружил, что на деревьях, опоясывавших центральную часть леса, коры почти не осталось. Это, видимо, и были ворота в древесный город сурикат, где жизнь бурлила почище, чем в Калькутте. Здесь я и нашел то самое дерево. Не самое большое в лесу, не в самой его середине, да и вообще ничем таким не примечательное. Просто раскидистое, с удобными, ровными ветвями — вот и все. Отличное место, если захочется взглянуть на небо или приобщиться к полуночной жизни сурикат.

Могу даже сказать, когда именно я на это дерево набрел: за день до того, как покинул остров.

А приметил я его из-за плодов. Полог леса был однообразно зеленым, куда ни глянь, а плоды эти резко выделялись на фоне зелени черными шариками. И ветви, на которых они росли, как-то чудно перекручивались. Я уставился во все глаза. До сих пор на всем острове не попадалось ни единого плодоносного дерева. Да и это, впрочем, не заслуживало такого названия. Плодоносили на нем лишь несколько веток. «Может, передо мной — что-то вроде пчелиной матки в мире деревьев?» — подумал я и опять подивился местным водорослям, уже в который раз поражавшим меня своими причудами.

Дерево было слишком высоким, но плоды все-таки хотелось попробовать. Так что я сходил за веревкой. Если сами водоросли такие вкусные, то каковы же плоды?

Я привязал веревку к самой нижней ветви и, ветка за веткой, сучок за сучком, взобрался в этот драгоценный крошечный садик.

При ближайшем рассмотрении плоды оказались тускло-зелеными. По размерам и форме — точь-в-точь апельсины. И каждый туго оплетен множеством тонких веточек — должно быть, для защиты. Ну да, а еще для опоры, — догадался я, поднявшись повыше. Каждый плод крепился к дереву десятками стебельков. Каждый был просто усыпан этими стебельками, а те, в свою очередь, соединялись с обвивавшими его веточками. «Значит, они тяжелые и сочные», — заключил я. И подобрался еще ближе.