5000 экземпляров первого выпуска «Мерсийского бита» разошлись, как теплые булки. Так Джон Леннон опробовал свое шутливо-ироничное искусство формулировок, которые позднее приправляли многие его интервью.

Во втором номере «Мерсийского бита» битлзы были вновь упомянуты. В качестве сенсации читателям было преподнесено, что они только что записались на грампластинку в Гамбурге. Все это делало группу Джона еще более популярной в Ливерпуле.

Но чтобы они по большому счету смогли выбиться в люди, их еще надо было «открыть», им был нужен менеджер, который бы заботился об их имидже на радио, телевидении и в фирмах грамзаписи.

Джон знал об этом. Вот только где его искать, этого менеджера, оставалось для него вопросом.

Между тем в Гамбурге, на фирме «Полидор», вышел сингл «My Bonnie». По крайней мере один экземпляр добрался до Ливерпуля. И то, что Боб Вулер, диск-жокей «Пещеры», поставил этот диск на проигрыватель, не было случайным. Ибо Джон Леннон ввел в игру свой палец.

Боб Вулер, почитатель «Битлз», ставил пластинку каждый вечер и в состоянии эйфории комментировал ее.

То обстоятельство, что страстно ожидаемый прорыв к славе все еще не получался, огорчало Джона, делало его нервозным и недовольным.

Собственно оснований для расстройства было немного: лето в Гамбурге и Ливерпуле принесло успех, прошло неплохо. Но Джон видел, что другие ансамбли, такие, как «Рори Шторм и Харрикэнз», выступавшие в «Холидей Кэмпе», были уже известны в Лондоне. Поэтому достижения битлзов он расценивал весьма умеренно. К тому же он страдал, что не было его друга Стью. Он писал в Гамбург пространные письма, в которых мрачными красками живописал свое настроение.

В Ливерпуле у Джона не было никого, с кем бы он мог потолковать по душам. Осталась одна Синтия, но ее тихое смирение, восхищенное самопожертвование действовали ему на нервы. Поэтому на Синтии он вымещал свой гнев, используя ее как громоотвод.

Из одного письма Стюарта он узнал, что их общий гамбургский друг, фотограф Юрген Фольмер, уехал в Париж. Вместе с Полом Джон вдруг отправился туда же. Тут впервые проявилась черта ленноновского характера, которая в дальнейшем будет нередко ставить его в щекотливые ситуации. Часто он действовал спонтанно, не размышляя, следуя моментальному порыву вдохновения. Не сказав ничего ни Джорджу, ни Питу, Джон и Пол некоторое время провели в Париже. По контрактам у них был запланирован целый ряд концертов. Но никто не знал, появятся ли «боссы» вовремя.

Джон, вернувшись из путешествия, впал в странную меланхолию. Казалось, что дела группы его больше не интересуют.

Боб Вулер, диск-жокей «Пещеры», призвал его опомниться. Он дал понять, что если Джон хочет чего-то добиться со своей группой, ему не следует предпринимать такие вояжи.

Джон созвал друзей, и «Пещера» вновь приняла их.

В субботу, 28 октября 1961 года, молодой человек в кожаной куртке и джинсах зашел в отдел пластинок музыкального Северного магазина (NEMS — North-End Musical Store) на улице Великой Шарлотты в центре Ливерпуля. Он спросил сингл «Май Бонни», который, вероятно, записали битлзы.

Тем самым посетитель ввел в недоумение честолюбивого продавца. Тот ничего не слышал ни о пластинке, ни о «Битлз». За прилавком стоял руководитель отдела грампластинок и сын владельца магазинов фирмы электротоваров NEMS. Его звали Брайан Эпштейн. Он был тем, кого называют добропорядочным молодым человеком. По его предложению отец создал в своем магазине этот отдел. Эпштейн, которому в то время было двадцать семь лет, любил музыку, но отнюдь не громкий, жесткий рок-н-ролл. Он предпочитал Сибелиуса, регулярно посещал концерты ливерпульской филармонии. Склонность к классической музыке была одним, но бизнес, приносящий прибыль, — совсем другим. Девизом Брайана Эпштейна было: «Мы каждого обеспечим любимой пластинкой». Он пообещал молодому клиенту раздобыть искомый диск в ближайшие дни и тут же связался со своими поставщиками. Никто не слышал об этой пластинке. Брайан не сдавался. Он спросил своих продавщиц, не знают ли они чего-нибудь о группе, которая называется «Битлз». Как же, эти парни восхитительно поют в «Пещере» — последовал ответ.

Это покажется странным, что Эпштейн до сих пор не подозревал о существовании «Битлз». Он регулярно писал статьи для «Мерсийского бита», а в этой газете название группы мелькало то и дело. Получалось, что, преследуя своими публикациями исключительно деловые цели, он саму газету попросту не читал. В первые ноябрьские дни поток молодых клиентов, требующих «Май Бонни» в исполнении «Битлз», становился все больше. Чаще всего это были девушки. Поскольку Эпштейну не удалось достать пластинку, он решил сам спросить битлзов, что они об этом думают.

9 ноября 1961 года он пришел в «Пещеру». И Джон ему сказал, где вышла их пластинка. Потом Эпштейн повторил визит. В Гамбурге он заказал двести дисков, которые исчезли с прилавка в считанные дни. И тогда его осенила идея. В следующие дни его все чаще видели в «Пещере». Эпштейна интересовало воздействие «Битлз» на слушателей. Он почуял, что дело пахнет очень прибыльным гешефтом. Брайан навел справки о менеджере битлзов и наткнулся на Аллана Вильямса, с которым Джон столь неприличным образом расторгнул контракт. Бывший импрессарио заявил, что «этот Леннон — несносный тип», поскольку у того хватило наглости прекратить выплату ему законных процентов.

Но эти проблемы не интересовали Эпштейна. Для него было важным убедиться, что группу еще никто не держал в надежных руках. Прежде чем предпринять следующий шаг, он хорошенько разузнал всё об обязанностях менеджеров, поскольку давно усвоил нехитрое правило: главное — хорошо знать дело, тогда можно заняться бизнесом.

3 декабря, в 16.30, он ждал Джона и Ко в своей конторе. По такому случаю Леннон, обычно весьма непунктуальный, изменил своему обыкновению, явившись в установленное время вместе с Джорджем и Питом. Впрочем, они еще долго не могли начать беседу, так как не было Пола. На телефонный запрос последовал неожиданный ответ: Пол безмятежно принимал ванну. Эпштейн вышел из себя, назвав поведение Маккартни «бесстыдством». Он тут же дал понять Джону, что если станет менеджером группы, то раз и навсегда положит конец подобной необязательности. Когда же Пол прибыл, разговор пошел прежде всего о финансовой стороне будущего партнерства. Жестко и без церемоний Брайан Эпштейн назвал свою цену: двадцать пять процентов от всех прибылей «Битлз».

Джон запротестовал. В конце концов Аллан Вильямс получал десять процентов. Но Эпштейн настоял на своем, и в договор, который битлзы подписали через пару дней, вошло это условие. Отныне Эпштейн все крепко взял в свои руки. Халтуру, случайности, беспорядок или даже непунктуальность он не допускал. Леннон говорил: «Пока он не наткнулся на нас, мы были всего лишь мечтателями. Когда же, наконец, словно черным по белому, он нарисовал нам дальнейшие шаги, мы восприняли это как приказ к маршу. Эпштейн попытался отполировать наш имидж. Он считал, что в своих одеждах мы не сможем войти ни в одну уважающую себя лавку. Он пояснил, что джинсы не были каким-то особым шиком, и предложил перейти на настоящие брюки. Конечно, он и не пытался за одну ночь сделать из нас правильных, симпатичных и безобидных мальчиков. Он предоставил нам некую сумму свобод. Мы уважали его взгляды и прекратили жевать на сцене булочки с сыром и пирожки с повидлом. Мы стали больше обращать внимания на то, что делаем. Все вдруг стали стараться быть пунктуальными. Мы действительно сделали себя изящными, для чего принялись носить аккуратные костюмы и нигде больше не появлялись в былых обносках».

Мятежный Джон, который до сих пор отвергал любое принуждение, откуда бы оно ни исходило, повиновался регламенту Эпштейна. Успех, признание и большие деньги в перспективе — за это он готов был все вытерпеть, хоть, может, и скрежетал зубами.