Затем она вышла из кухни, высоко подняв голову — так она делана еще в школе, когда над ней смеялись из-за того, что у нее нет отца.

— Знаешь, — сказал Лоренс позже, шлепнувшись на кровать рядом с женой, — Фергус ведь поступил с ней так же, как отец: бросил ее.

Хилари не слушала. Она битый час разговаривала с Джорджем, который раз за разом повторял, что не только не хочет работать в гостинице, но и вообще не знает, чем заняться. Хилари очень расстроила бездеятельность сына. К тому же она вымоталась за день.

— Да. Нет.

Лоренс прижался лицом к ее спине и вздохнул.

— По крайней мере она сказала, что пойдет к врачу.

— Ага.

— На следующей неделе.

— Ага.

— Представляешь, даже пыталась швырнуть в меня бокал вина.

Хилари отодвинулась от мужа. Пока они с Джорджем разговаривали, он пролил черный кофе на их бежевый ковер и чуть не заплакал от досады. «Я ничтожество!» — воскликнул он. И это в девятнадцать лет…

— Давай спать, — сказала Хилари. — Я очень устала.

— А я думал, ты будешь рада…

Лоренс замолчал. С какой стати ей радоваться? Что такого особенного он сделал? Всего лишь поговорил со своей давней подругой, как делают нормальные взрослые люди.

— От меня благодарностей не жди, — сказала Хилари, взбивая подушку. — Она твоя подруга.

— Наша.

Молчание.

— Наша, — громче повторил Лоренс.

Хилари разозлилась:

— Не я ее выбирала, а ты! Я только ради тебя с ней подружилась, не забывай. — Она помолчала, потом добавила: — Уж пожалуйста! — И закрыла глаза.

В понедельник утром Джина встала пораньше, надела леггинсы и джинсовую рубашку и объявила, что возвращается домой. Хилари, разбиравшая грязное белье из большой корзины, прекратила отмечать галочкой простыни и сухо ответила: «Как пожелаешь».

Джина изумленно на нее уставилась. И это Хилари! Хилари, которая долгие годы была ее верным союзником, помогала возиться с Софи и утешала после ссор с Фергусом, теперь думает лишь о наволочках и полотенцах; да и сочувствия в ней не больше, чем в колючей проволоке… Джина вспомнила спектакль, на который они с Фергусом ходили в Лондоне, комедию в «Национальном театре». Начиналась она так: муж лежит в кровати и стонет от болей в спине. Рядом стоит жена. «О, почему тебе нисколько меня не жалко?» — восклицает он. А она отвечает: «Потому что я родилась с маленьким запасом жалости, и ты его весь исчерпал». Видимо, Хилари такая же.

— Вы были очень добры ко мне, спасибо.

— Не за что. На то и друзья.

— Надеюсь, я не злоупотребила вашей добротой, — Джина пыталась повторить нарочито вежливый тон подруги.

Та на секунду замерла, потом стала вытаскивать из корзины простыни.

— От меня, наверное, толку было мало, — сказала она.

— Ничего подобного, — ответила Джина.

Положение накалялось.

— Но ведь ты записалась к психологу, так? — Голос Хилари звучал сдавленно от того, что она работала наклонясь.

— Лоренс тебе сказал?..

— Да.

Джина смотрела на Хилари, склонившуюся над корзиной с белыми простынями и зелеными полотенцами. Ей вдруг захотелось ее толкнуть, прижать лицом к грязному белью и обругать. Она убрала руки за спину.

— Я вам очень благодарна. Правда. Не знаю, что бы я без вас делала. И куда бы пошла.

Хилари встала. Фраза «Мы всегда рады тебе помочь» чуть было не сорвалась с ее губ. Вместо этого она наклонилась к Джине, коснулась ее щеки и с облегчением сказала:

— Вот и слава Богу.

Джина вернулась в Хай-Плейс. Видимо, Софи недавно тут побывала, потому что в раковине стояла герань, которая в прошлый раз точно была на столе. Из плохо заверченного крана в горшок с докучливой монотонностью капала вода. Джина захотела позвонить Софи. «Я вернулась, — скажет она. — Насовсем». Она подошла к телефону, набрала номер Ви, потом положила трубку. Нет, покарано. Сначала надо записаться к психологу и доказать Софи и призраку Фергуса, что она сделала первый шажок от края жизни к ее центру.

Джина посмотрела на кухонные стулья, перевязанные бантами на шведский манер. Ей захотелось сесть, положить руки на лакированный стол и уронить голову. Нет, нельзя. Нельзя так думать. Джина механически, словно заводная игрушка, развернулась и взяла с полки «Желтые страницы». Фергус специально повесил здесь эту полочку из старых вязовых досок, которые нашел на свалке. Господи, ей было бы куда проще пережить развод, если бы муж хранил дома пластинки да старые запчасти! А здесь… по всему видно, что Фергус куда бережнее относился к дому, чем к ней, живой и хрупкой женщине, которую он обещал любить вечно…

Довольно, сказала себе Джина. Хватит. Она положила справочник на стол и принялась решительно листать страницы.

— Спасибо, что согласились так скоро меня принять, — вежливо поблагодарила Джина.

Психолога звали Диана Тейлор. Она была примерно Джининого возраста, с узким лицом в обрамлении кудрявых рыжих волос. Одета неприметно: юбка, рубашка, кардиган, бусы, обручальное кольцо. Она сидела рядом со столом, а не за ним, поэтому их с Джиной ничто не разделяло. На столе лежал большой, совершенно чистый блокнот — даже имени клиента не было.

— Один посетитель отменил встречу, — улыбнувшись, ответила Диана Тейлор. — Да и вам, наверное, неприятно ждать.

Джина смотрела мимо нее.

— Я не хотела приходить.

— Понимаю.

— То есть я не хочу быть человеком, которому нужна помощь психолога.

— Никто не хочет.

— Вы так и будете со мной разговаривать? Соглашаться с любыми моими словами? Утверждать, что мои поступки и чувства и вообще вся эта чудовищная ситуация абсолютно нормальны?

Диана Тейлор снова улыбнулась:

— Да.

— Черт! — Джина обхватила голову руками. — Тогда я буду злиться на вас не меньше, чем на Фергуса.

— Фергус? Кто это?

— Вы замужем?

— Да.

— Впервые?

— Нет, — ответила психолог. — Уже второй раз. За хозяином рыбной фермы. Он разводит радужную форель.

— Ваш первый муж вас бросил?

— В каком-то смысле. Он умер. И моя мама, полагая, что соболезнует, сказала: «Господи, у меня сердце кровью обливается, как подумаю, что ты больше никогда не будешь счастлива». И я спросила себя: «Неужели она права? Неужели я больше не хочу жить?» Но это было не так. И сейчас не так.

Джина наконец посмотрела ей в глаза.

— Почему в вестибюле столько цитат на стенах? Как в баптистской церкви.

— Нам их дарят клиенты. Эти слова помогли им справиться с горем.

— Помогли, говорите? Помогли!!! — воскликнула Джина. — Все только и говорят о помощи. «Обратись за помощью, Джина, запишись на прием к психологу. Я больше не могу тебе помогать, да и ты совсем не помогаешь Софи, верно?» От моей матери тоже помощи не дождешься, и спиртное не помогает, только хуже делается…

Диана Тейлор стала медленно катать ручку по столу.

— Под помощью мы понимаем лишь предоставление человеку возможности что-то сделать. В нашем случае это возможность исцелиться самостоятельно. Вот и все. — Она немного подумала и добавила: — Исцелиться от горя и печали.

Джина фыркнула.

— Хотите еще цитату? Моя любимая, — сказала Диана. — Шекспир, разумеется: «Пусть боль себя в стенаньях изливает: немая скорбь нам сердце разрывает»[1].

Джина промолчала. Она посмотрела на свои руки, на ноги в белых мокасинах, которые, по словам Фергуса, годились только для скучного гольфа где-нибудь на юге Испании.

— Если вы расскажете мне о Софи и Фергусе, мы сможем поговорить о вашем горе, — сказала Диана, катая ручку. — Например, сколько лет Софи?

— Шестнадцать. Мне сорок шесть, моей маме восемьдесят, а Фергусу — пятьдесят три. И он меня бросил.

— Бросил?

— Да! — почти закричала Джина. — Да, бросил! А зачем я, по-вашему, сюда пришла?

Психолог не ответила. Она взяла ручку и поставила ее в глиняную кружку с другими ручками. Помолчала. Джина смотрела на ее простые, крепкие, слегка неуклюжие руки и представляла, как мистер Тейлор с рыбной фермы надевает на ее палец золотое кольцо, обещая любить, хранить верность и утешать. Затем Джина посмотрела на свою левую руку. На ее безымянном пальце до сих пор было два кольца: свадебное — викторианское, с выгравированными лилиями, и обручальное — эдвардианское, с пятью жемчужинами и маленькими бриллиантами. Пять жемчужин означали пять слов: «Ты выйдешь за меня замуж?»