Квин пробудил в ней любовь, и она не могла забыть его. Он взял ее лицо в свои ладони и поцеловал так, что земля поплыла у нее под ногами, и она поняла, что это было совершенное, полное счастье. Она страстно хотела его, даже теперь, и ощущала, как набухли от желания ее соски под вышитым корсетом.

Ровена быстро оглядела себя в зеркало, застегивая серый вельветовый жакет. Квин взял ее на руки... а когда утром она и Мадлон покидали королевский дворец, он поцеловал ее нежно и долго, не обращая внимания на покрасневшую от смущения мадам Слюзе. Он обещал приехать к ней, как только сможет, и сердце Ровены возликовало. Конечно, это означало, что он решил остаться во Франции и принять предложение герцога Веллингтона!

Но он не пришел и не написал ни одной записки за все это время, прошедшее с тех волшебных часов в Пале-Рояле.

– Но прошло только три дня, дурочка, – вслух сказала Ровена, но не смогла улыбнуться своему отражению в зеркале. Но в такое великолепное утро она не могла обижаться на Квина или на кого-нибудь другого. В ослепительном синем небе над высокими парижскими крышами стремительно носились ласточки. Квин позовет, как только сможет. Он дал слово. Оставалось только ждать – до утра или до послезавтра, а может, только до полудня. А вдруг записка уже будет ждать ее, когда она вернется после прогулки верхом?

Глаза Ровены скользнули по маленькой шляпке, которую Полина одела на ее высоко взбитые волосы. Перо шляпки щегольски вилось на уровне щек. Из-за мрачного выражения глаза Ровены казались темнее обыкновенного, более темно-фиолетового цвета, чем лесная фиалка. Ее фигура была стройной и соблазнительной, и Полина, отступив, окинула ее восхищенным взглядом.

– Может, у мадемуазель свидание в Люксембургском саду? – вырвалось у нее нечаянно.

Ровена весело рассмеялась:

– Если фортуна будет ко мне благосклонна, то возможно.

Сбежав по ступенькам лестницы, она спустилась в гостиную, где ее ожидала Евгения Бурбулон – двадцатитрехлетняя прелестная блондинка, красоту которой как нельзя лучше подчеркивало нарядное темное платье. Как и у Ровены, выражение глаз Евгении носило печать какого-то скрытого драматизма. Ее род был одним из самых знатных во Франции, ее титулованный супруг считался героем, потому что служил генералом в армии под командованием маршала Нея. Евгения была начитанной и глубоко религиозной и, возможно, слишком строгой для своего возраста. Возможно, это было связано с тем, что она воспитывалась в монастыре Святой Валерии и потом вышла замуж без любви за пожилого генерала империи. И все же она могла быть очаровательной, если этого хотела: ее интерес к искусству, а также те средства, которые она тратила как его покровительница, создали ее салону репутацию одного из самых блестящих во Франции.

Хотя в семье Евгении считали, что ей нравится снисходить до Ровены де Бернар, чтобы образовывать ее, обе молодые женщины чувствовали друг к другу настоящую симпатию. Казалось, они дополняли друг друга. В Евгении было то, чего не было у Ровены: изощренный интеллект, утонченная грациозность и изысканность. А Евгения находила в Ровене непосредственность, глубокий ум и такое открытое сердце, что иногда ей хотелось смотреть на мир через сияющие глаза своей подруги.

И конечно, их объединяла любовь к лошадям.

Ровена настояла на том, чтобы взять из Шартро своего любимого жеребца Терминуса в Париж, и именно его ржание привлекло внимание Евгении, когда Ровена скакала галопом по лужайке Марсова поля несколько недель тому назад. Муж Евгении разводил лошадей, он так же страстно увлекался ими, как и она. Знакомство с Ровеной началось с желания Евгении узнать родословную жеребца. Теперь они вместе выезжали верхом по крайней мере два раза в неделю, и Евгения даже интересовалась, позволит ли дядя Анри пригласить Ровену присоединиться к охоте в Бонмезон, замке ее мужа на Луаре.

– Прекрасная погода для галопа, – выходя, заметила Евгения. – Поедем в лес?

Булонский лес с его озерами и таинственными тропинками, лугами и перелесками находился в некотором удалении отсюда, но сегодня все словно манило поехать туда.

– Почему бы нет? – отважно отвечала Ровена. Начало сентября было теплым, а последние дни по-осеннему ясными. Каштановые деревья уже оделись в золотую листву.

В фаэтоне Евгении они добрались до каменных стен Порт-Дофин. Грум Бурбулонов, держа лошадей под уздцы, помог им сесть верхом. А поскольку в лесу могли встретиться разбойники, он поскакал за ними, держась на расстоянии пистолетного выстрела, – оружие было засунуто у него за пояс.

Париж 1814 года все еще сохранял кое-что от средневекового города. И прежде всего из-за не вымощенных камнем зловонных сточных канав, которые приезжие англичане находили отвратительными.

В последние годы город начал расти – иногда бесконтрольно, часто без заранее обдуманного плана. Прилегающие болота, луга, берега рек с каждым годом все больше и больше застраивались домами. Возможно, именно поэтому Булонский лес приходилось охранять от подобных неуправляемых застроек. Без прогулок в этом парке Ровене трудней было бы справиться с ностальгией по окрестностям Шартро. Таинственная улыбка тронула ее губы, когда она вспомнила о своем решении вернуться домой четыре дня тому назад. Но это было до того, как она узнала, что Тарквин в Париже, – и сразу грязный, шумный город превратился в милый и прекрасный, который она не могла покинуть.

– Как странно, что любовь способна все преобразить с такой легкостью! – подумала она.

Тем временем их лошади скакали по берегам озера Терье и перешли на галоп в свежепосыпанной песком аллее Сен-Дени. Впереди, на подъеме, шумная компания детей, едущая на пикник в экипаже, разразилась смехом. Пустив лошадей рысью, они оживленно обсуждали вчерашний отъезд в Вену Чарльза Джозефа, принца Линь, кузена Евгении. Разговор, естественно, перешел на сам конгресс: их грум никогда бы не мог предположить, что молодые дамы обсуждают такие серьезные темы. Он с нескрываемым удивлением смотрел на юную, изысканно одетую спутницу своей хозяйки.

– Мой дядя не думает, что на этом конгрессе может быть достигнуто что-то существенное. Ему кажется, что политики погрязнут в интригах.

Евгения согласилась.

– Чарльз сказал, что слишком уж много свергнутых принцев надеются вернуть свои владения, маленькие государства хотят стать больше, а ретивые молодые, политики любой ценой стремятся предохранить Францию от ошибок двух последних десятилетий. Невозможно угодить всем им. Я думаю, все они беспокоятся о нас, то есть о Франции. Как мы можем осуждать их – наполеоновских генералов, мечтающих, чтобы Бонапарт был возвращен из изгнания, или солдат, желающих того же. Все они презирают короля.

– Да, Людовик разочаровал всех, – задумчиво произнесла Ровена. – Я думаю, он совершил большую ошибку, урезав размер военной пенсии и сократив содержание офицерам.

– Недовольные солдаты могут взбунтоваться, – согласилась Евгения. – Я совершенно не доверяю им.

Ровена содрогнулась, снова представив себе кровавое столкновение у Сильва. Да еще и надписи, приветствующие Наполеона, которые в последнее время стали все чаще и чаще уродовать стены домов. Не может быть, чтобы люди на самом деле хотели победоносного возвращения этого корсиканского чудовища! Неужели коллективная память Франции была такой короткой? Солдаты, которые всего несколько месяцев назад охотно бросали свое оружие и присягали на верность Людовику XVIII, теперь ворчали о том, насколько лучше им жилось, когда они служили императору, и разговоры в гостиных все чаще сводились к ностальгическим сожалениям о былой славе Франции.

– Я навсегда покину Францию, если они вернут его обратно, – подумала Ровена. – Я не хочу иметь ничего общего с этим проявлением национальной глупости.

Тогда, как считает Тарквин и ее семья, возможно, начнется новая война. Она отказывалась думать об этом. Не могла. Они дорого заплатили за этот мир.

– Надеюсь, найдется какая-нибудь выдающаяся личность, которая доведет до конца цели конгресса, – неожиданно произнесла Евгения.