— Сделал дело, гуляй смело. Ты все же покури. Что происходит?

— На хуторе живет русский. Офицер.

— Ты же принял решение?

— Эта литовская свинья…

— Чапас?

— Вот именно.

— Почему же свинья? Парень нам нужен.

— Он должен был устранить офицера.

— Теперь говорят по-другому. Зачистить. И вообще, это не для телефона.

— Он работу не сделал.

— Пусть деньги вернет.

— Он знает лишнее.

— Тогда зачисти ты его.

— Ты с ума сошел.

— Вот именно.

— А что же делать?

— Ты говорил с ним?

— Дело в том, что офицер привел на хутор женщину.

— Ну не навсегда же?

— Подруга юности. Она в восторге от хутора.

— Хорошо. Я понял. Мне нужно говорить о твоей проблеме со старшим по команде.

— Чапас в парке сидит. Ждет моего решения.

— Отпусти его. Пусть придет завтра.

— Я в нем не уверен.

— И что ты предлагаешь?

— У тебя есть еще люди?

— Это будет стоить дороже.

— Карл, Чапас сейчас сбежит и наделает глупостей.

— Не дергайся, друг мой.

— Что мне делать?

— Объясни, где ты находишься. Так. Попрощайся с Чапасом. Только не раньше, чем через сорок минут. Мне нужно время. И все.

— Что «все»?

— Хутором займутся другие люди. А ты сиди в гостинице и жди…

Господин Лемке нам был интересен по некоторым другим причинам, а вот Иван Пирогов с Люсей Печенкиной оказались в этом деле людьми совершенно случайными, хотя и небесполезными. Зачистка их в наши планы не входила. А вот Чапасом решено было вначале пожертвовать, поскольку возиться с ним не было времени, а натворить он мог много ненужного. Но ставить «на защиту» и счастливых молодоженов, и Стасиса было делом рискованным. И когда вечером в вокзальном туалете люди Карла прокололи шилом Стасису Чапасу печень, им никто не помешал. Зато исполнители были отслежены по всему маршруту. Сотрудники службы безопасности одной из строительных фирм. К немецкому капиталу фирма отношения не имеет. Ребята просто зарабатывают на жизнь. В армии служили связистами. Уже потом прошли спецподготовку в одной из закрытых воинских частей, на Большой земле, естественно, за спонсорские деньги. Общепринятая практика.

Список бойцов явных и потенциальных, бывших в распоряжении российско-германской фирмы или могущих быть, сейчас интенсивно «прокачивался», уточнялся. Эти двое, русские, не женатые, явились для нас полной неожиданностью и заставили заняться переоценкой ценностей.

Ни один немец, или нечто похожее на немца, в охранных и «боевых» структурах не был задействован, по спискам не проходил. Их было пока не много. Всего-то тысяч двадцать на всю область. И ни одной немецкой головой рисковать было нельзя. Их головы и руки понадобятся потом, для гораздо более важных дел, чем стрельба и работа шилом и заточками.

Теперь мы знали, что в будущей операции хутор важен для противной стороны. А может быть, важно было то, что находилось на хуторе. Господин Лемке недаром, видимо, посетил свое родовое имение. При всей пикантности ситуации у него были более важные и спешные дела, чем ностальгическая попойка и ловля красноперки с русским офицером на этом хуторе.

Итак, немолодой Иван Иваныч пришел к постаревшей, но покуда стройной Люсе Печенкиной, которую он в молодости даже не успел притиснуть, но все же посвящал ей стихи и помнил потом о ней очень долго. И она почему-то не забыла странного и настойчивого поэта районного масштаба. Папа Печенкин скончался, и супруга его жила с внуком. И Люся обитала совсем уже не в том доме на Московском проспекте, но все же не покинула этот город. Жизни здесь начинались и заканчивались, время шло, рушились государства, и на их обломках возникали новые, порой уродливые и лицемерные. Это была теперь их земля. Гарантом их мирной и незамысловатой жизни были кости русских мужиков, изобильно и изобретательно срезанных свинцом, огнем, сталью немцев, которые испили из чаши горячего и злого напитка ненависти.

Не трогайте кости мертвецов. Немецкие кладбища были запаханы. На их месте не было ничего. Только новые хозяева этой земли, доставшейся им по праву сильного, знали, что под этим городом находится другой, город привидений и химер. Привидения иногда поднимались наверх, парили над мостовыми, проникали в дома и души. Но укладывались в эту землю тела ушедших, и силовое поле наших мертвых, как тончайшая, но непреодолимая преграда, стало пока еще не очень надежной защитой. Но мертвецов с каждым годом прибывало, и крепче становилась печальная оболочка. И где-то уже очень глубоко ощущались толчки. Здесь когда-то жили пруссы. Первые хозяева дюн, рек, лесов и болот…

И если Бухтояров уже вошел в игру, то именно на хуторе он должен был каким-то образом обозначиться. Информация о том, что произошло с Чапасом, к нему ушла, хотя кто у нас был человеком Бухтоярова, нельзя было даже догадываться. Это был кто-то на самом верху. То есть играть предстояло с открытыми картами. Господин Ши пока не проявлял активности, регулярно посещал государственную службу, из Москвы не отлучался, ничего интересного, по разговорам, которые нам удалось прослушать, не произнес.

…Озеро перед закатом, красное и бездонное, легло возле ног. Бренный пятак, падая за лес, выплеснул эту краску, наверное наиглавнейшую краску мироздания, и контуры сосен, и кучевые облака этого дня были просто-напросто трагическим антуражем ежевечернего падения в бездну… Дело житейское. Если бы еще утром подняться.

— Ну, как жил без меня, что поделывал? — спрашивала Люся Печенкина Ивана Пирогова.

— Служил.

— И как служба?

— Все пропили и флот опозорили.

— Ваня. Ты не переживай. Все скоро наладится.

— Тещу мою как по отчеству?

— Она пока не твоя…

— Так что, есть варианты отхода на заранее подготовленные позиции?

— Ни позиций, Ваня, ни отходов. Ты вот получишь жалованье в следующий раз и отправишься во Львов.

— Во Львов я теперь отправлюсь только в составе штурмовой группы.

— Ты, Ваня, империалист.

— Я поэт.

— Прочти, Ваня, стихи.

— Вернусь со Львова.

— А картошку в золе если?

— Можно на сковороде. Газ есть.

— Я в золе хочу.

— В фольге?

— Ты поэт или менеджер?

— Я офицер.

— У вас что, в уставе записано, чтоб в фольге?

Иван обиделся. Он ушел в дом, вернулся с бутылкой коньяка. Много чего он прикупил сегодня, и миллионом стало меньше в его новом бумажнике. Пикник этот на закате становился для него таким важным.

Страны, ночлежки, попутчики — кто там с надеждой на лучшее?

Иван нашел среди всякого хлама на чердаке маленький складной столик, очевидно для пикников. Каркас был в полном порядке — хорошее дорогое дерево. Но ткань выцвела. Когда-то на ней были вышиты птицы, похожие на райских. Он разлил напиток плотного цвета и достойного вкуса в граненые стопки. Себе до края, женщине на треть.

— Лей до края, Ваня.

Он налил.

Годы, сгоревшие заживо. Бар называется «Анджела». Была когда-то такая песня в исполнении зарубежного певца, примерно Азнавура или около того. Помнишь дождливое лето? Женщина, умница, узница. Бармен нам ставил кассету с одноименною музыкой.

Это все зажило порезами. Все, что было отпущено тебе. Теперь есть только предсумеречное озеро в Пруссии, но, впрочем, и Пруссии никакой нет. Есть невыплата денежного довольствия и корабли, как консервные банки на складе.

— Кто у тебя? Сын?

— Хотела дочку. Вышло все наоборот. Чего ж ты тогда не пришел?

— Так ведь и тебя там не было.

— А может быть, и была.

— Выпьем еще?

— Только по полной.

— Это меня уже радует.

Дом. Вот только электричества нет. Но жил же тут этот немец? Проживу и я.

Наши транзитные визы кончатся завтрашним утром. Ночь, революции, кризисы. Все уже было как будто. Берег качнется, растает. Берег и Бог не у каждого. Чао, бомбино. Светает. Свет называется…