Заглушили пилоты движок, и стали медленней вращаться винты. Чин, что рядом с Люсей, заговорил в мегафон:

— Иван. Не дури. Здесь твоя пассия. Прыгай, девушка. Прыгай и становись между сараем и домом.

Люся прыгнула. Выглядела она жалко. Слипшиеся волосы, разорванное платье, накинутая на плечи телогрейка. На голове десантный берет.

— Я здесь, Ваня.

Иван не отвечал.

— Иван, — продолжал мегафон. — Если ты меня слышишь, а слышишь ты обязательно, выходи и сдавайся. Иначе девке твоей капут. Сейчас мы с тобой улетим, и она полетит с нами. На Большую землю. И ничего с ней не случится. И с тобой ничего. Ты здорово все придумал. Тебе за это воля выйдет и амнистия. Это же честный бой, Иван. Ты молодец. Выходи, и мы еще поживем. А так, сейчас начнем девку твою в работу ставить, прямо здесь. И ты все равно выйдешь.

После этих слов говорливый чин послал на землю еще одну душу с канистрой авиационного, должно быть, керосина. Тот плеснул немного на землю, недалеко от себя и бросил спичку. Горело хорошо. Иван знал, что малейшее шевеление сейчас с его стороны будет прервано очередью того, что лежал к нему лицом. Дым в трубе над домом совершенно мирно, по-домашнему поднимался в безветренное небо, и темнело уже на глазах. Нужно было спешить.

Иван коротко, но резко дернул правый шнур… Но ничего не произошло. Еще раз. Нет. Но движение и шелест веревки были замечены, и от этого вышла все-таки польза. Все уши, все лица, все стволы на миг повернулись на этот шорох, и замер на миг палач с канистрой.

— Люся! Падай! — заорал он, отталкивая головой крышку люка, и услышал стук «Калашникова», но, поскольку на миг отвлекся стрелок, чуть левее прошла пуля, утонув в поднимающейся деревяшке, и, видя, как валится на бок женщина, вначале присев, вот же вечная история, Пирогов осторожно потянул левый шнур и упал на дно погреба…

Он не видел, как вспухла под брюхом вертолета земля и оранжево-бурый шар стал разрастаться, разметав тонкий слой земли, а сталь, приподняв тяжеленную машину и наклонив ее, пропорола-таки один из баков, и грохнуло так, что полетели балки и доски риги, сдуло черепицу с крыши дома. Вертолет, лежа на боку, еще раз дернулся, и очередным взрывом его разнесло в клочки. Дальше стало еще страшней, но Иван, протискиваясь сквозь осевшие плахи риги, выбрался наружу, не слыша совершенно ничего. Еще катались по земле люди, и он опять добивал их длинными очередями; не хватило одного рожка, и он вставил новый.

Люсю убило, должно быть, сразу. Иван поднял ее, пропоротую картечью, с шеей, посеченной куском то ли лопасти, то ли обшивки, с открытыми жалкими глазами. Он отнес ее в дом, положил на кровать, закрыл глаза.

Дом, однако, почти не пострадал. Оконные рамы были вынесены. Будто циклон прогулялся по комнатам. Печь треснула, а трубу все-таки разрушило ударной волной. Он залил огонь в своем очаге водой. На месте катастрофы время от времени рвались патроны. Пламя поднималось высоко, и жар от него проникал всюду. Мелкие обломки горели, наверное, и в полукилометре вокруг, шипя и корежась.

Иван долго тушил очаги возле дома, обливал стены водой. Он, должно быть, совсем выжил из ума, или ум этот у него выбило.

Немного погодя над хутором пронесся другой вертолет, повисел немного; те, что были на борту, изумились.

Повторять попытку высадки ночью не решились. Теперь обе тропы были, должно быть, заблокированы намертво, и жить ему оставалось до первого света.

Он стал большим мастером похоронных дел. Люсю он перевез на другую сторону озера, вырыл могилу подальше от берега и, проделав все, что нужно, похоронил. Теперь у него не было ничего, кроме этого хутора.

Обломки вертолета горели долго, до самого утра. Иван собрал все уцелевшее оружие, и его оказалось немало: три автомата, которые «не клинили», рожки, пистолет Стечкина, который пришлось все же выкинуть. Он пострадал изрядно.

Его преимущество заключалось в том, что никто на Большой земле не знал, что же здесь произошло и будет происходить далее. Никто не сунется вот так наскоро, без разведки. А вдруг у него здесь все заминировано или сообщники с гранатометами.

Оставалось теперь выбрать позицию для нового боя, так чтобы не оплошать, продержаться и, чем черт не шутит, снова победить…

Он попробовал вспомнить какие-нибудь стихи и не смог. Какое сегодня число, было также вспомнить затруднительно. А идти-то ему было некуда. И тогда он вернулся в дом. Прибираться сейчас бессмысленно. Часы у него наручные были с будильником, и он разрешил поспать себе ровно два часа. А если его возьмут спящего, то, значит, везение кончилось.

Иван, должно быть, все же повредился рассудком и только оттого все еще не был убит.

Вертолет все догорал, источая смрадный дым и багровое пламя. Уже перестали рваться патроны, обильно начинявшие саму машину и подсумки еще недавно бодрых мужиков в камуфляже, теперь превратившихся в то, что вполне подходит под определение останков, выборочно поддающихся идентификации.

Герой же и жертва обстоятельств, сотворивший это чудо смертное, сидел спиной к пожарищу прямо на сырой земле и прикидывал, где бы лучше ему оборудовать новую позицию. Лопатка его уже была рядом, и штык ее острейший мог по желанию хозяина войти в податливый дерн или в горло незваного гостя. Иван решил биться до последней возможности и умереть здесь, в самое ближайшее время.

…И тогда боги Восточной Пруссии, давно уже много лет не наблюдавшие подобного времяпрепровождения, решили помочь Ивану. Те, кого убил он недавно, были все же обыкновенными предателями. А измену эта земля, эти воды, это небо и деревья эти не любили столько веков, сколько существовало все это в гармонии или без оной. Обстоятельства существования менялись. Земля и небо оставались. Деревья росли и умирали. А Иван, по иронии судьбы или по ее нескладности, сидел сейчас напротив маленького дубка, упираясь в него лбом. Дуб же — дерево для здешних мест главное. Если бы среди останков взорвавшихся людей были только славяне или немцы, боги бы, пожалуй, не стали вмешиваться в мелкую по сравнению с вечностью разборку. Но погибший американец, присланный издалека для лукавого и кровавого вмешательства в сии скорбные дела, перевесил чашу весов. Языческие боги Восточной Пруссии не любили Америку. Они знали про все на свете, про то, что случилось и случится в разных городах и весях на много веков вперед. И Иван, вторгшийся в эти заповедные и другими богами забытые места, не соответствовал тактике и стратегии событий, которые должны были произойти. Иван сломал даже то, что было предначертано свыше. Он внес изменения в Книгу Судеб и, может быть, сам понимал это.

За спиной Ивана стоял сейчас всесильный Перкунс, властелин неба, бог грома и грозы, защитник и покровитель всех праведных воинов и покровитель всех пахарей. Он давно наблюдал за тем, как Иван следит за домом и постройками, как пропалывает свой огородик и ловит рыбу в озере. Ему по сердцу пришлись ратные успехи Ивана, и он сожалел о его женщине, теперь покоившейся в яме, на другой стороне озера. Перкунс был строг и страшен. И черные кудри его были подобны гриве.

Светлый ликом Потримпс, бог весны и плодородия, предвкушал первый урожай Ивана, когда тот разберется с дренажными каналами и утроит свою землю. И тогда Иван вырастил бы белого поросенка и принес ему в жертву.

И кому как не старому Патолсу, владыке подземелий, хранителю плоти умерших, было не радоваться обильной жатве сегодняшнего дня. Он уже получил свою жертву.

И верховный жрец пруссов Криве-Кривайтис покинул место своего обитания со странным названием — Мамоново. Криве, сгоревшему много веков назад в жертвенном костре недалеко от несуществовавшего тогда Хейлигенбайля, не сиделось в последнее время на месте. Он спустился с небес на землю, но не коснулся ее ногами, а полетел в другой конец своей страны. Он летел над призрачными развалинами и огнями городков и поселков, пока не добрался сюда. К месту большой встречи. Он стоял теперь слева от богов, поодаль.