Форты и бастионы — вещь основательная. Но водяные рвы, окружавшие их, служили одновременно и дренажными каналами. Ниже грунта расположены кабели энергоснабжения, канализация. Стратегические объекты, вроде артиллерийских складов, ниже уровня, но бетон там высочайшего класса и обмуровка.

Сложные сооружения находились внутри возвышенностей, на холмах. Бомбоубежища германцы построили классные. Некоторые и сейчас могли бы послужить, и, наверное, еще послужат.

Историческое решение было принято где-то в сорок третьем году, когда союзники, понимая, что Кенигсберг отойдет к Советам, ровняли его с землей. Тогда бомбоубежища — соединили системой ходов, а в них проложили железобетонные трубы метра в полтора в диаметре. Когда мы спускались в одно бомбоубежище, то под порушенными зданиями могли переместиться едва ли не через полгорода. Впечатление сильное. Там-то и шли долго бои местного значения. Дважды нашу группу могли запросто положить. Впереди шли разведчики, сзади — прикрытие, но как раз между ними мы нос к носу сталкивались с немцами. Оба раза это были юноши из ополчения. А если бы вервольф или просто обалделые от подземной жизни солдаты, дело закончилось бы печально.

Инженерные коммуникации были весьма пригодны для перемещений и имели грандиозную протяженность. Поверьте мне, что и посейчас ни энергетики, ни водоканал не знают всей схемы коммуникаций. Ну, то, что теряется какой-то объем воды, — это нормально. Трубы старые, чугунные, превратились практически в графит, а вот куда девается электричество? Допустим, кабель старый, в почву идет утечка. Только цифры потерь несколько иные.

— Вы хотите сказать, что где-то под землей работает если не завод, то цех?

— Не цех, а возможно, вентиляция, освещение. При мне оприходовали примерно половину этих самых бункеров и коллекторов. А что было потом, знает, пожалуй, лишь товарищ Берия. Точнее, знал. По его приказу все входы под землю бетонировались.

Мы двигались к центру по мере освобождения города, готовые в составе десантной группы идти в тыл к немцам, в пекло, если бы появились хоть намеки на изделие. Следующее место нашего гробокопания — Нойендорфер-шоссе. Там был подземный аэродром. Самолеты выкатывались на поверхность, взлетали, садились, вкатывались. Аэродром был подавлен еще союзниками. Оставалось там, правда, кое-что. Место это было весьма вероятным и в ориентировках значилось как перспективное. Но увы. Много интересного и для разведки, и для СМЕРШа. Потом нас перебросили к Южному вокзалу. Но дело там не заладилось, и, когда появилась возможность, мы оказались на Энзен-штрассе, это — Северный вокзал, и там нашли длинный ход на Бель-Альянсштрассе. Пусть вас не поражает моя память. Мне та работа половины жизни стоила. У Верхнего пруда, на Валльринг, полегла половина группы, я — получил ранение. Ровно через двое суток появился опять на «рабочем месте». Город был уже взят. И началась рутинная проверка укреплений старого города, третьего кольца. Примерно месяц мы работали там. Потом — уже внутри. Фридрихсбургские ворота, казарма Кронпринц, самый центр, под кафедральным собором. Помещения обширнейшие. Мы нашли много такого, что к делу не относится и о чем я предпочел бы промолчать. А сердце мне подсказывало, что делаем мы не то и ищем не там. И контрольные сроки приближались. Моя голова могла оказаться в кустах.

— Так нашли вы изделие?

— Нашел.

— И подняли на поверхность?

— А вот в том-то и дело, что нет.

— Что, товарищ Берия запретил?

— Он лично контролировал поиски. Докладывали ему регулярно по ВЧ. Раз в неделю я летал в Москву.

— И лично с ним говорили?

— Неоднократно.

— И что?

— На второй день боев наши вышли к Преголе, взяв Понарт. Все разводные мосты были взорваны. Нужно было форсировать реку под кромешным огнем, а в тылу наступавших войск продолжал биться главный вокзал. Это был, по существу, еще один форт. Там целый комплекс каменных построек. Немцы беспрерывно ходили в контратаки. Если мне не изменяет память, девяносто пятый и девяносто седьмой полки брали вокзал. Танки и самоходки шли прямо по рельсам. Но пока «катюша» не отстрелялась, перелома достичь не удалось. И потом каждая постройка превратилась в дот. На платформах стояли поезда, а в каждом вагоне — огневые точки. Пишется в хрониках, что к восемнадцати часам вокзал в основном пал. А дальше и начинается самое интересное. То, что под вокзалом этим, теперь он называется Южным, и есть настоящий подземный город. Там термитник какой-то. Ходы и колодцы, залы и коридоры. До сего времени не освоено и десятой части всего. Но время от времени открывается то подземный зал с камерами хранения, то еще какой-то тупичок.

Немцы под вокзалом оставались еще несколько дней, и выйти из-под него можно было, в принципе, куда угодно. Часть этих оборонцев ушла под город и выбралась потом в других местах. Когда мы допрашивали пленных у себя в конторе, часто встречали тех, кто сражался с нами на вокзале. Как они ушли оттуда, вразумительно не объясняли. Вели их какие-то проводники из инженерных служб.

— И там-то вы и нашли изделия?

— Там-то и нашел. Но гораздо позже штурма. Вокзал — объект стратегический. Разбор развалин, разминирование, очистка путей. Все шло ударными темпами. И однажды появились признаки того, что пленным, которые работали на расчистке, попались изделия. Снова трупы, снова признаки удушья, мгновенные смерти. Мне дали знать, и я прибыл туда, когда нашлись уже сработавшие изделия. Людей отвели от места работ, мы надели противогазы последней модели, предназначенные для спецусловий защитные костюмы и пошли вниз, примерно туда, где, по показаниям пленных, нашлись красивые металлические патрончики.

В бункере, левее Кульмерштрассе, на глубине примерно пяти метров, находилась камера, дверь в которую задраивалась. Дверь эту вскрыли саперы… И ушли.

Ящики, а их было четыре со специальными ячейками, хранили примерно тысячу единиц изделий. Ящики оказались разметаны взрывной волной. Слишком сильным был взрыв, герметичность многих баллончиков — нарушена. То есть мы тогда находились возле своей смерти. Предстояло рассортировать изделия: годные — поднять на поверхность, остальные — уничтожить при помощи ранцевого огнемета. Я отправил людей наверх и стал работать один. И тогда я совершил то, чего не мог и не должен был совершать.

Водки Зверев за всю свою стремительно катящуюся к недоуменному завершению жизнь выпил примерно на три таких же вот жизни, а может быть, и на четыре. Стоя за занавесью и глядя в щель, целесообразно узкую, годную лишь для наблюдения сектора возможной стрельбы, он рассматривал прохожих. Жители эти уже как бы преодолели связь времен. Перешагивая через лужи, отрывая один каблук от, советской еще работы, асфальта, они опускали его на асфальт грядущий, сквозь подошву ощущая, как выпирают сквозь этот самый асфальт аккуратные плитки мостовых Кенигсберга. Он бы много дал сейчас за то, чтобы вот так же пройтись по улицам, попросить пива в ларьке, хлебного вина отыскать в стекляшке или красного сожрать какую-нибудь люляшку, а главное — еще раз взять за талию женщину и повести ее в дюны. Или на берега вечной речки Преголе, где семь мостов, а может быть, столько было когда-то, а может быть, потом только будет.

Длинная череда бутылок, кружек, стаканов, стопок отошла на второй план, но продолжала длиться. Красное вино на рассвете, хлебное после полуночи, коньяк из милицейского сейфа на работе. Зверев сошел бы с ума, будучи умеренным трезвенником. Это была его война, его наркомовские граммы, и наркомом он был и рядовым в одном лице.

Теперь он вспоминал своих женщин, которых и было-то всего-навсего, не много и не мало, но каждая вернулась сейчас на эту краюшку асфальтовую, прошлась в демисезоне мимо этого дома, по сектору возможного обстрела. И маленькие, и высокие, и просто умные. Зверев всех их видел сейчас и со всеми прощался. Некоторых уже не было в живых, они опередили его и ждали, должно быть, с другой стороны тоннеля.